— Конечно же, я его сохранила! — Мама отбрасывает обрывки оберточной бумаги. — Ему тридцать лет, но оно как новенькое. Бекки, это только идея…
— Какая идея? — спрашиваю я, помогая расправить шлейф.
— Оно может тебе и не подойти…
Я медленно поднимаю на нее глаза. Черт… Она серьезно.
— Боюсь, что действительно не подойдет, — говорю я осторожно. — Ты наверняка была постройнее меня. И… пониже.
— Но мы же одного роста, — озадачивается мама. — Ну давай, Бекки, примерь!
Пять минут спустя в зеркале в маминой спальне я созерцаю колбасу в оборках: тесный кружевной верх с гофрированными рукавами, на бедрах финтифлюшек еще больше… а потом они переходят в многоярусный шлейф.
В жизни не надевала ничего менее лестного.
— Ох, Бекки… До чего же я глупая, — бормочет мама, смеясь и вытирая глаза. — Моя девочка в платье, которое я носила…
— Мама… — Повинуясь порыву, я обнимаю ее. — Это… действительно прелестное платье… Как бы намекнуть, что я его не надену?
— И оно смотрится на тебе превосходно. — Глотая слезы, мама нашаривает носовой платок и сморкается. — Но тебе решать. Если ты считаешь, что оно тебе не идет… просто так и скажи… Я пойму…
— Я… Ну… Черт. Вот черт!
— Я над этим подумаю, — обещаю я, силясь улыбнуться.
Мы убираем свадебное платье обратно в чехол, перехватываем несколько сандвичей на ланч и смотрим старый сериал по кабельному каналу — мама с папой установили его совсем недавно. А потом, хотя времени еще достаточно, я поднимаюсь наверх и готовлюсь к встрече с Элинор. Матушка Люка — одна из тех манхэттенских дамочек, облик которых — само совершенство и безупречность, и сегодня мне меньше всего хочется ударить в грязь лицом.
Надеваю костюм от «DKNY», купленный на Рождество, новые фирменные колготки и туфли с распродажи в «Прада». Потом тщательно оглядываю себя, выискивая па ткани пятна и морщинки. На этот раз меня не поймаешь. Не будет ни одной выбившейся нитки, ни единой складки, в которую могли бы вонзиться рентгеновские лучи глаз Элинор.
Не успеваю я прийти к выводу, что все в ажуре, как в комнату торопливо входит мама. Она удачно выбрала пурпурный костюм от «Виндсмур» и буквально светится от предвкушения.
— Как я выгляжу? — спрашивает она с коротким смешком. — Сойдет для «Клариджа»?
— Прекрасно! Это действительно твой цвет. Только…
Я беру салфетку и, намочив ее под краном, вытираю мамины щеки, раскрашенные полосками румян а-ля барсук, — ясно, Дженис постаралась.
— Вот. Превосходно.
— Спасибо, дорогая! — Мама разглядывает свое отражение в зеркале гардероба. — Что ж, это будет замечательно. Встретимся наконец с матерью Люка,
— Гм… — неопределенно мычу я.
— Думаю, мы с ней подружимся! Нам ведь вместе заниматься приготовлениями к свадьбе… Знаешь, Марго, которая живет через дорогу, в прекрасных отношениях с матерью своего зятя, они и праздники вместе проводят. Она говорит, что не потеряла дочь, а обрела подругу!
Мама, кажется, вне себя от возбуждения. И как прикажете подготовить ее к горькой правде?
— Элинор, судя по описаниям Люка, просто прелесть. Он ее так любит!
— Это верно, — угрюмо признаю я. — Любит до чертиков.
— Он рассказывал сегодня утром, какие чудеса она совершает, занимаясь благотворительностью. Сердце у нее, должно быть, золотое!
Пока мама щебечет, я отключаюсь и вспоминаю разговор с Аннабел, мачехой Люка.
Аннабел я обожаю. Она совсем не похожа на Элинор — много мягче и спокойней, с чудесной улыбкой. Они с отцом Люка живут в сонном уголке Девона неподалеку от моря, и мне бы, если честно, хотелось проводить с ними куда больше времени. Но Люк оставил дом, когда ему стукнуло восемнадцать, и вряд ли вернется обратно. Мне кажется, он считает, будто его отец попусту растрачивает свою жизнь, осев адвокатом в провинции, вместо того чтобы завоевывать мир.
Когда они приехали в Нью-Йорк, мы с Аннабел наконец провели вместе целый день. Бродили по Центральному парку, говорили обо всем на свете. Казалось, нет таких тем, которые нельзя с ней затронуть, так что я набрала в грудь побольше воздуха и спросила о том, что мне всегда хотелось знать, — как Аннабел мирится с тем, что Люк настолько ослеплен Элинор. Конечно, Элинор — его биологическая мать, но ведь именно Аннабел была рядом с ним всю жизнь. Это она ухаживала за Люком, когда он болел, помогала с уроками, каждый вечер стряпала ужин. А теперь ее отодвинули в сторону.
На мгновение я увидела боль на лице Аннабел. Но она тотчас постаралась улыбнуться и сказала, что понимает это. Люк еще в детстве отчаянно хотел встретиться со своей настоящей мамой, и теперь, когда у него появилась возможность бывать с ней, отказывать ему в этой радости нельзя.
— Представь, что появилась твоя крестная-фея, — сказала она. — Разве ты не будешь ею ослеплена? Не забудешь на время обо всех прочих?
— Элинор не крестная-фея, — парировала я, — а злобная старая ведьма.
— Бекки, она его родная мать, — с мягким укором произнесла Аннабел. И перевела разговор на другую тему. И ни единого резкого слова в адрес Элинор.
Святая Аннабел.
— Просто стыд, что они не могли видеться, пока Люк не вырос, — заливается мама. — Какая трагическая история. — Она понижает голос, даром что Люка нет в доме. — Люк только сегодня мне рассказывал, как мать хотела забрать его с собой в Америку. Но ее новый муж-американец не позволил! Бедная женщина! Как она, наверное, была несчастна. Оставить собственное дитя!
— Ну да, конечно. — Но во мне уже зарождается чувство протеста. — Вот только… Ей не обязательно надо было уезжать, верно? Если она была так несчастна, почему не растолковала этому новому муженьку, куда он может проваливать?
Мама в изумлении смотрит на меня:
— Это же так грубо, Бекки.
— Ну и ладно. — Я передергиваю плечами и тянусь за карандашом для губ.
Не хочу заранее накручивать маму. Потому и не скажу, что думаю на самом деле. А на самом деле я думаю, что Элинор не проявляла к Люку ни малейшего интереса, пока его компания не начала обретать вес в Нью-Йорке. Люк всегда мечтал произвести на нее впечатление, потому и расширение затеял в первую очередь в Нью-Йорке, хотя сам никогда этого и не признает. Но Элинор, карга старая, в упор его не видела, пока Люк не начал заключать по-настоящему крупные контракты и мелькать на страницах газет, — тут она и смекнула, что сынок может ей пригодиться. Прямо под Рождество она взялась за благотворительность — открыла фонд Элинор Шерман, а Люка назначила директором. Потом она задумала грандиозный гала-концерт в поддержку своего фонда — угадайте, кто помогал ей двадцать пять часов в сутки и измотался настолько, что Рождество встречал выжатым как лимон? Но я ничего не могу сказать Люку. Заикнулась однажды, и Люк тотчас встал в оборонительную стойку, заявил, что я никогда не ладила с его матерью (что недалеко от истины), что она жертвует уймой своего времени, помогая нуждающимся, — так чего мне, спрашивается, еще надо?
