Наконец, он вспомнил о той ненастной ночи, и улыбка сошла с его лица. Он думал о том, что наступило после, об отчужденности, с которой держался Рекс, и его практически постоянном отсутствии. Он думал о множестве лет одиночества, когда он чувствовал себя в безопасности только в пустых вагонах поездов, спешащих вперед-назад по Восточному побережью. Потом он вспомнил о похоронах, о долгом пути из Алабамы, и как Такер тогда подвез его к лечебнице и ушел, даже не попрощавшись.
Нет, он не мог подобрать слова к этим событиям, не мог ни с чем сравнить свое состояние, хотя слово брошенный, пожалуй, подходило. Рекс воздвиг между ними постоянный, непостижимый, неосязаемый барьер, и это его, Мэтта, ранило больше, чем можно было представить, несмотря на упования мисс Эллы, ее объятия, ее внушения и уговоры. Клинок кровной розни оказался обоюдоострым. Они с Такером разошлись, похоронили все общие детские воспоминания, а со временем и всякую память друг о друге. Рекс одержал победу.
В одной из своих проповедей добра мисс Элла, сидя в качалке, как-то сказала, что если гневу дать волю, то он навсегда угнездится в сердце и задушит ростки жалости и справедливости. И она оказалась права, потому что гроздья гнева созрели. Теперь душа Мэтта была словно окована стальным панцирем неприятия. И то же произошло с Такером. Мэтт стал плохим, а Такер, возможно, еще хуже, чем он. Так столетний плющ, который прежде защищал скалу от непогоды, потом разрушает свою каменную опору.
В первые полгода, проведенные Мэттом в лечебнице «Дубы», лекарства на него действовали совсем незначительно, поэтому врач прописал ему электрошоковую терапию. При таком воздействии пациентов сначала накачивают седативными средствами, чтобы расслабить мышцы, а потом используют электрические разряды – и так до тех пор, пока судорога не сведет большие пальцы ног, пациент не закатит глаза и не обмочится. Предполагается, что электричество действует быстрее, чем лекарство. Случай с Мэттом доказал, однако, что некоторые душевные раны так болезненны и глубоки, что электричество бессильно: они все равно не заживают. Вот еще и по этой причине Мэтт смотрел с подозрением на яблочный мусс. Он, конечно, не испытывал желания снова оказаться притороченным к койке электродами и с катетером между ног, но так как его паранойя обострилась, персоналу оставались лишь два способа ввести лекарство ему в организм: яблочный мусс по утрам и шоколадный пудинг вечером. Врач знал, что Мэтт обожает и то и другое, и поэтому усмирить этого пациента не составляло большого труда. Но – так бывало до сих пор.
Кто-то наполнил яблочным муссом чашку, пристроил ее на уголок подноса и посыпал мусс корицей, которая еще не успела смешаться со всем содержимым. Мэтт огляделся по сторонам, взглянул на потолок. Скоро войдет Вики, длинноногая молодая медсестра в короткой юбочке. У Вики испанские глаза, черные как смоль волосы, и она любит играть в шахматы. Вики помашет ложкой перед его носом и тихо скажет: «А ну-ка, Мэтт, съешь вот это…»
Мэтт воспитывался в семье, которая в собственном саду выращивала яблоки и собственноручно готовила яблочный мусс – его любимое лакомство в детстве. Мисс Элла готовила его каждую осень, используя разные ингредиенты, иногда, например, добавляла в яблочное пюре заранее заготовленные консервированные груши, а также – чуть-чуть корицы или ванильной эссенции, но она никогда не использовала какую-то неведомую добавку, а здесь ее смешивали с корицей, поэтому мусс мисс Эллы нравился Мэтту гораздо больше.
Из окна Мэтт мог видеть три городские достопримечательности: Джулингтонский ручей, Джулингтонскую лодочную станцию и черный вход на рыбный рынок Кларка. А если высунуться из окна подальше, то увидишь и реку Сент-Джонс. Несколько раз в году персонал лечебницы арендовал гину – разновидность каноэ с квадратной кормой, которое нельзя было перевернуть или утопить. Лечебница иногда арендовала эту посудину и устраивала для больных короткие прогулки по воде, а потом возвращала каноэ владельцу, который ласково именовал больных «моими психушниками».
Искоса поглядывая на чашку, Мэтт высунулся из окна еще дальше и снова поразился тому, как много нападало желудей, а сколько же их накопилось здесь за эти семь лет – «миллион, наверное», – пробормотал он, глядя на еще один, который, падая, стукнулся о подоконник и заставил пискнувшую белку спрыгнуть в траву за добычей. Мысли его затуманивались – обычное воздействие пилюль. Так же действовала на него и тишина, и Мэтт иногда отдал бы все на свете и согласился бы на любое медицинское вмешательство, лишь бы утихомирить бурное мельтешение мыслей.
Он оглянулся, еще раз удовлетворенно отметив, что стены его палаты не обиты матрасами. Он еще не достиг последней стадии болезни, а значит, можно еще надеяться: то, что он находился в психиатрической лечебнице, не означало, между прочим, отсутствия способности рассуждать. Помешательство не лишило его сообразительности. Он не глупец! Иногда он может рассуждать очень здраво, просто пути его мышления извилистее, чем у здоровых людей, и поэтому он не всегда приходит к тем же умозаключениям, что и они.
В отличие от других пациентов его, например, не требовалось предупреждать об опасности: зачем он влез на лестницу, как бы не упал! Еще бы! Он ведь давно научился сохранять равновесие, когда, например, бешено мчался на лошади. И существует же способ вырваться отсюда и «перепрыгнуть», словно в скачке, через эту «пропасть»… Здешние пациенты могут заглянуть в бездну, могут оглянуться назад, но, чтобы перепрыгнуть, надо расправить крылья воли и совершить большой, затяжной прыжок. Однако большинство здешних никогда этого не сделает: слишком болезненным будет падение, если перепрыгнуть не удастся… Слишком многое надо для этого сделать и преодолеть в себе, но ведь можно ничего и не предпринимать… Мэтт знал и о таком варианте.
Существует еще один способ вырваться отсюда живым: сидя крепко связанным и накачанным тирозином в дальнем углу машины «Скорой помощи». Но Мэтт ни разу не видел хоть одного-единственного пациента, который бы на своих ногах выходил из главного подъезда – все покидают это здание как гулливеры, только привязанные не к маленьким колышкам, а к носилкам. Мэтту часто приходилось слышать гудки машин и наблюдать, как санитары тяжело ступают по выложенным плиткой полам. Колеса каталок скрипели по гравию, входные двери то и дело открывались и закрывались, когда кого-то вывозили в холл и выписывали, а потом гудели автомобильные сирены, потому что автомобили торопились проскочить на зеленый свет.
Мэтту не хотелось все это пережить на собственном опыте по двум причинам. Во‑первых, он не любил, когда оглушительно воют сирены. У него всегда от этих гудков болит голова. А во‑вторых, потому, что он будет скучать по своему единственному верному другу, Гибби.
Гибби, известный в широких кругах медицинского мира как доктор Гилберт Уэйджмэйкер, был здешним врачом-психиатром, и ему исполнился уже семьдесят один год. У него были седые волосы до плеч, легкая походка, очки с круглыми стеклами, напоминавшими донышки бутылок из-под кока-колы, криво сидевшие на носу, чересчур длинные ногти с черной каймой под ними. Обычно он расхаживал в сандалиях, из которых торчали большие пальцы ног. Помимо работы у него была еще одна страсть – он любил ловить рыбу «на звук», и, если бы не бейдж на белом халате врача, Гибби легко можно было бы принять за пациента. Однако именно благодаря ему большинство больных избегало участи быть вынесенным из главного подъезда на носилках.
