– Доктор Моз, вы сегодня рубили дрова для мамы Эллы?
– А? – и Моз, словно очнувшись от транса, в котором пребывал, глядя на шоссе, спрятал руки за спину. – Тебе чего, Так?
Я указал на топорик:
– Вы хотите нарубить дров для мисс Эллы? Мы могли бы складывать их в поленницу.
Хотя Моз обращался с пациентами очень осторожно, чтобы не причинять им боль, с топором он управлялся достаточно решительно и почти никогда не заносил его дважды, чтобы разрубить полено пополам.
Моз улыбнулся, протянул нам биту и вытер лоб носовым платком:
– Нет, мальчики, сегодня я за вами буду убирать. Идите, играйте, а я пока… – и он поднял биту и внимательно ее оглядел. – Еще немного потру песком рукоятку, и, может, попозднее мы сыграем с вами в бейсбол. – И оглянулся на стойла. – А сейчас мне надо осмотреть лошадей. А вы идите, гуляйте.
– Да, сэр.
Моз снова пошел в амбар, поставил мою маленькую спортивную лопатку в угол, повесил на гвоздь топорик, вытащил стетоскоп из кармана и сделал вид, что его интересует исключительно сердцебиение лошади.
* * *
Мисс Элла никогда и не возила нас в церковь – она держала слово, даже если оно дано Рексу, – но, поместившись на заднее сиденье машины, мы прослушали десять тысяч проповедей. Каждый воскресный вечер, а кроме того, раз в неделю мисс Элла устраивала тайные, хорошо законспирированные походы. Она вела нас в бакалейную лавку или в магазин «Королева-молочница», а иногда мы ставили рекорд и успевали заскочить и туда и сюда. Мы с Мэттом вскоре усвоили, в каком отделе что продается, потому что мисс Элла давала каждому список – что надо купить, и мы знали с точностью до пенни, что сколько стоит – и простое ванильное мороженое, и два больших стаканчика с присыпкой. Но не поэтому садились мы в тот черный «Кадиллак». Когда мы подъезжали к самому концу круговой дорожки, мисс Элла, перегнувшись через переднее сиденье, включала радио, и нас снова приветствовал пастор Дэнни Рэндалл из церкви Христа, что в Дотане. Если это был воскресный вечер, мы слушали его вдохновенную воскресную проповедь. Если это была вечерняя передача на неделе или обычная послеполуденная, мисс Элла доставала из сумочки кассету и вставляла ее в плеер. Она хорошо разбиралась в делах церкви, и еще лучше в том, кто как читает проповеди, и двух центов не дала бы за мастерство всех проповедников, исключая, конечно, пастора Дэнни. «Ребенок, – как-то сказала она мне или Мэтту (я уж не помню, кому из нас), – я читаю Библию почти всю свою жизнь и знаю, о чем в ней говорится, – она погладила сумку с Библией, – и многие сплошь и рядом ошибаются, неправильно цитируют Писание. Такие проповедники не стоят пороха, чтобы их взорвать. Слишком они налегают на перец, а мяса-то и нет. А вот пастор Дэнни не такой. Он тебе дает косточку с мясцом». Думаю, что мисс Элла потом всегда покупала диски с записью всех проповедей пастора Дэнни.
Примерно раз в месяц в начале проповеди или в ее конце он упоминал наши с Мэттом имена, и мы на заднем сиденье нашего похоронного «Кадиллака» удивленно таращили глаза. Я никак сначала не мог понять, почему он так много о нас знает, но однажды утром в пятницу я подслушал, как мисс Элла, протянув телефонный провод в кладовку, шепотом разговаривает с секретаршей пастора Дэнни.
Куда бы мы ни приехали на «кадиллаке», в бакалейный магазин или на парковку, мисс Элла доставала Библию из сумки, находила соответствующую главу или стих, и мы читали ее в унисон с пастором Дэнни. К тому времени, как я поступил в колледж, мы, по словам мисс Эллы, прочитали всю Библию пять раз. Когда проповедь заканчивалась, мисс Элла хватала нас за руки, и, образовав кольцо, мы слушали, как пастор Дэнни молится, а когда он заканчивал молиться, она поворачивалась ко мне или к Мэтту и напоминала: «Твоя очередь», и мы опять все вместе возносили молитву о спасении и о том, чтобы Господь изгнал беса из Рекса, а потом мисс Элла, уже одна, молила Господа изгнать бесов из нас троих.
* * *
Когда мне исполнилось двенадцать, мы с ней поехали в Атланту повидаться с отцом – этот бездушный человек давал обед в своем небоскребе. Он, как будто Наполеон, избирал самое высокое место, чтобы оттуда озирать миры, которые покорил.
Мисс Элла, как заботливая наседка, втиснула меня в кабину лифта, и я оказался зажатым между бедрами человек пятнадцати, каждый из которых держал в руках кожаный портфель. На всех пассажирах были темные костюмы и у всех – несчастные лица. У двоих были еще и зонтики. Я поглядел вниз и увидел тридцать ног в блестящих, тесных на вид ботинках, явно неудобных. Зажатый со всех сторон, вдыхая запахи пятнадцати одеколонов, лосьонов после бритья и лака для волос, ощущая постоянное колебательное движение лифта, я почувствовал головокружение.
Если за мисс Эллой и числились грехи, то один из них явно заключался в стремлении как можно больше тратить на шляпки – она их очень любила, – но Рекс платил ей жалованье, едва превышающее прожиточный минимум, и ей приходилось проявлять изобретательность. Помню, как я смотрел на плечи, локти, сумки присутствующих, на покрытые красным лаком ногти и потом выискивал взглядом ее ярко-желтую шляпку с красным фазаньим пером. Желтое и красное в море черно-серого. Однако мисс Элла была именно такой – «светом в темноте»!
Помню, когда лифт еще стоял внизу, мисс Элла решила привлечь внимание плененной в кабине публики: «Хочу воспользоваться возможностью и прочитать Священное назидание: Господь наш, Иисус, любит нас и дарует нам свое прощение и возможность покаяться и всегда следовать учениям Святых апостолов».
Да, эта женщина нигде и никогда не терялась. Я оглянулся, посмотрел на все эти несчастные лица и улыбнулся: беднягам предстояло шестьдесят этажей слушать проповедь, хотят они того или нет. Я и сегодня убежден, что половина из них покидала лифт задолго до нужного этажа. Я уверен, что самым драгоценным достоянием своей жизни она считала Мэтта, меня и эту книгу.
Глава 10
Моз занимался лечебной практикой в домашней клинике, расположенной в семи километрах от Уэверли, так что, по мере того, как я взрослел, мое представление о том, каким должен быть врач, складывалось из опыта нашего с ним общения, и это продолжается до сих пор. Когда мисс Элла учила меня ездить на велосипеде и я упал, оцарапав коленки и разбив до крови губу, это Моз зашил ее и наложил пластыри на оба колена. Когда Мэтт долго болел лихорадкой и потом так пропотел, что обе простыни промокли, это Моз сидел около больного всю ночь со стетоскопом в руке. А когда Мэтт проснулся и попросил фруктовое эскимо – это Моз спустился в кухню, перерыл коробку с мороженым и достал три штуки вишневого, после чего, задрав ноги на кровать, слопал мороженое вместе с нами. И, наконец, когда я недавно повредил позвоночник, а потом явился домой с рентгеновским снимком в руке, Моз взглянул на него и крепко обнял меня, словно медведь.
– Сынок, – сказал он, утирая слезу, – а мне всегда так нравилось смотреть, как ты играешь в бейсбол.
Моз – единственный, кто так по-дружески, изо всех сил обнимал меня.
