Он проводит нас через большой зал с камином и сводчатыми деревянными потолками – грандиозное место, не будь здесь такого беспорядка. Повсюду вперемешку валяются грязные сапоги, куртки, собачьи подстилки, какие-то ведра и старые кирпичи, даже свернутый в рулон ковер.
– Может, хотите пива? Или лучше минеральной воды со льдом?
Теперь мы идем по такой же грязной кухне, где пахнет чем-то мясным. Задняя стена увешана полками, на которых громоздятся аляповатые картины и кривые скульптуры. Экономка как раз стирает с них пыль, но не очень-то успешно.
– Осторожнее! Ничего не трогай! – рявкает на нее Реймонд и поворачивается ко мне. – Так что насчет выпить, мисс Одетт?
– Нет, мер-рси. Я хотела бы взглянуть на ваши рьяботы. Понять, что вам больше всего нрьявится в искусстве.
Я пытаюсь поторопить его, но Реймонд, видимо, никуда не спешит.
– У меня к вам столько вопросов! – бормочет он.
– О, взаимно, месье.
Что ж, я хотя бы сейчас не вру…
– Вы обратили внимание на моего Дарина? – указывает он куда-то на полки.
Какого еще Дарина? Это такой художник или еще кто?
– Абсолюмент, – оживленно киваю я. – Так мы идем?
– Что скажете о его работе с формой? – Реймонд не сводит с меня влюбленного взгляда.
Черт, именно таких вопросов я и боялась. Надо срочно придумать какой-нибудь убедительный ответ. Что там обычно говорят о форме? Жаль, в школе я прогуливала уроки по изобразительному искусству.
– О, форма мер-ртва, – говорю я в нос с самым сильным акцентом, на который только способна. – Се мор-рте.
Отлично. Если форма мертва, то и говорить о ней незачем!
– Идемте же в студию, – добавляю я в надежде вытащить Реймонда с кухни. Но он не двигается с места.
– Форма мертва? – глухо повторяет он.
– Ви, се фини, – киваю я.
– Но ведь…
– Фор-рма – все, фор-рмы больше нет, – развожу я руками как можно убедительнее.
– Но, мисс Одетт… К-как такое возможно? – заикается он. – Ваши работы… ваши статьи… книги. Вы готовы отказаться от труда всей своей жизни? Быть такого не может!
Он в ужасе – того гляди упадет. Похоже, зря я это сказала… Впрочем, деваться уже некуда.
– Ви, – помедлив, киваю я. – Се са.
– Но как?!
– Я художник, – говорю я, чтобы оттянуть время. – Не женщина, не человек – художник.
– Не понимаю, – потерянно бормочет Реймонд.
– Я должна искать истину. – Ко мне внезапно приходит вдохновение. – Я должна быть хрьяабр-рой. Художник всегда должен быть хрьябр-рым, понимаете? Я должна рьяазр-рушать стар-рые идеалы. Только тогда я смогу стать истинным художником.
Сьюз рядом тихонько фыркает.
– Но ведь…
– Я не хочу больше говорьить об этом, – обрываю я.
– Но…
– В студию, – машу я руками. – Алонзи!
Сердце тяжко бухает в груди, пока я иду за Реймондом по темному коридору. Я не могу и дальше вести разговоры об искусстве. Я просто хочу узнать, что с моим отцом.
– Так ты Полин Одетт или Йода? – шепчет Сьюз мне на ухо.
– Отстань, – чуть слышно огрызаюсь я в ответ.
– Давай ближе к делу.
– Знаю!
Наконец мы проходим в просторную комнату с белыми стенами и стеклянным потолком. Здесь очень светло и грязно. В центре стоит большой деревянный стол и два гончарных круга, все заляпанные глиной. Однако мне нужны не они. Я присматриваюсь к полкам у дальней стены. Те заставлены глиняными статуэтками, скульптурами и причудливыми вазами. Бинго! То, что надо!
Я переглядываюсь со Сьюз, и она кивает.
– Рьяасскажите, месье Реймонд, что в этой комнате вам дор-роже всего?
– Ну… дайте-ка подумать. Конечно, «Близнецы». – Он указывает на статуэтку, изображающую, судя по всему, мужчину с двумя головами. – Ее пару лет назад номинировали на премию Стивенского института. Об этом писали на их сайте, может быть, вы…
Он с надеждой косится на меня.
– Очень крьясиво, – демонстративно киваю я. – А что еще дор-рого вашему сер-рдцу?
– Ох, даже не знаю. – Он неловко смеется. – Это, наверное. – Он указывает на большущую бесформенную скульптуру, покрытую разноцветной глазурью.
– Ви. Давайте-ка взглянем поближе. – Я передаю цветную абстракцию Сьюз, а сама беру «Близнецов». – Подойдем ближе к свету. – Я отодвигаюсь от Реймонда. – О. Вот эта похожа на… картошку!
Сьюз была права: картошка – ужасное кодовое слово. Зато оно сработало. Одним ловким движением мы вскидываем скульптуры над головой.
(До чего же они тяжелые! Свою я еле удерживаю. А та, что досталась Сьюз, выглядит куда массивнее. Хорошо, что Сьюз сильная.)
– В общем, так, – грозно заявляю я. – Я не Полин Одетт. Меня зовут Ребекка. Мой отец – Грэхем Блумвуд. Я хочу знать всю правду о вашем с ним путешествии. Если не расскажете – мы разобьем скульптуры. Если позовете на помощь – тоже разобьем. Так что лучше говорите по-хорошему, – тяжело дыша, заканчиваю я. Так и хочется взвизгнуть: «Говори, кому велено!», но я сдерживаюсь.
Реймонд, видимо, тот еще тугодум. Мы, наверное, полчаса стоим с затекающими от тяжести руками, пока он соображает, что к чему. Бедолага смотрит то на меня, то на Сьюз. Глупо моргает. То и дело разевает рот, но молчит.
– Мы должны знать правду. – Я подталкиваю его к верному решению. – Вы должны нам рассказать. Прямо сейчас.
Он хмуро сдвигает брови, словно размышляя о великих тайнах бытия. Господи, сейчас он все испортит!
– Так вы не Полин Одетт? – уточняет наконец Реймонд.
– Нет!
– Слава богу. Я уж думал, вы с ума сошли. – Он удивленно качает головой и вглядывается в меня. – А вы ведь на нее похожи. Ну просто вылитая.
– Я в курсе.
– Невероятное сходство. Случайно, не родственницы?
– Насколько знаю, нет… Говорите, сходство невероятное? – не сдерживаюсь я. Так и знала! Говорила же всем, что я ее копия!
– Обязательно поищите общие корни. – Глаза у него вспыхивают. – У вас наверняка затесался общий предок. Можно обратиться на телевидение, там есть одна передача…
– Хватит болтать! – рявкает Сьюз точь-в-точь как нацистский комендант. – Рассказывайте правду!
Она неодобрительно смотрит на меня, и я понимаю, что немного отвлеклась.
– Да, верно. Говорите! – Я поднимаю «Близнецов» повыше. – Мы здесь не просто так, Реймонд, лучше нас слушаться.
– И не вздумайте бежать, – грозно добавляет Сьюз. – Как только наберете номер полиции, ваши любимые фигурки превратятся в кучу осколков.
