Наутро его разбудил звонок домофона. Этому кошмару было суждено повторяться раз за разом в течение последующих недель — потенциальные покупатели приходили смотреть квартиру. Римини с удовольствием не отрывал бы голову от подушки и пошел открывать дверь только потому, что не хотел сопротивляться. Звонок вырвал его из какого-то бурного сновидения, насыщенного быстро сменявшими друг друга яркими образами; еще не вполне проснувшись. Римини пошел в прихожую, разбив по дороге бутылку с минеральной водой, стоявшую на краю стола; естественно, он умудрился наступить босой ногой на осколки, и теперь по всей квартире тянулась цепочка кровавых следов. За дверью Римини поджидал немолодой мужчина с родимым пятном в пол-лица. Он ходил по подъезду кругами, не то сомневаясь, что выбрал правильный дом и правильную квартиру, не то ища на всякий случай запасной выход. Римини предложил ему войти. Мужчина с родимым пятном оказался первым в череде посетителей, которым в нагрузку к просмотру квартиры предстояло ознакомиться с тем, до чего может докатиться человек. Римини довел квартиру до состояния неопрятной, дурно пахнущей норы; впрочем, он вполне внятно мог воспроизвести все параметры и характеристики, которые могли представлять интерес для покупателя.
Закрытые ставни, духота, запах, грязная одежда, раскиданная по полу, речь Римини — он словно рубил слова топором, одно за другим, показывая квартиру посетителям, которые в полумраке то и дело натыкались на мебель… Так продолжалось два месяца. Разруха в квартире прогрессировала: еще сильнее выступили на стенах влажные пятна, появилась плесень, кран в ванной тек все заметнее, деревянный подоконник в гостиной гнил на глазах, а в кухне все более ощутимо пахло газом. Некоторые клиенты сбегали еще до того, как Римини успевал открыть им дверь. Как-то раз он впустил в квартиру женщину, не сказав ей ни слова; развернувшись на сто восемьдесят градусов прямо в прихожей, он прошел в гостиную и сел к телевизору, углубившись в просмотр передачи, посвященной не то сорго, не то люцерне, которую показывали по специализированному сельскохозяйственному каналу. В руках у Римини были остатки засохшей вчерашней пиццы. Оторваться от экрана и оглянуться его заставил сквозняк: женщины в квартире уже не было. В другой раз Римини должен был показать квартиру молодой паре — не то молодоженам, не то только что помолвленным, как он понял с их слов. Ребята, по всей видимости, посчитали его идеальной жертвой и обрушили на достаточно молодого и явно умеющего скорее слушать, чем говорить хозяина историю своей бесконечной — длившейся вот уже целых три года — любви, перечисляя все свои совместные поездки, а также — самым подробным образом — сходные и различные черты характеров. Римини даже задержался на лестничной площадке, слушая их, — это было что-то из ряда вон выходящее. Вдруг девушка остановилась на полуфразе — а говорила она что-то важное, не то про людишек, не то про детишек, не то про зверушек — и непроизвольно рассмеялась, почему-то покраснев при этом; Римини лишь на мгновение отвернулся, чтобы открыть дверь, а когда обернулся вновь — молодые люди уже скрылись из виду за дверями лифта; кабина поехала вниз, а из шахты еще долго доносился сначала звонкий девичий смех, а затем и громогласный хохот молодого человека. Не понимая, что могло мгновенно изменить план действий молодой пары, желавшей обзавестись собственным жильем, Римини стал оглядываться вокруг себя, но не заметил ничего странного — лишь вернувшись на свое лежбище, он заметил, что из разошедшейся ширинки на пижамных штанах задорно выглядывает его член. Как бы ни было темно в квартире, но грязь, сырость, дурной запах, плохое состояние обоев и краски на потолке — все это не могло остаться не замеченным и не столько ранило эстетическое чувство клиентов, сколько обостряло их деловое чутье: все эти недостатки они рассматривали как повод попытаться сбить цену. Однако долгого разговора на эту тему не получалось — Римини рассматривал вопрос цены как не подлежащий обсуждению. Ему, в его почти растительном состоянии, было безразлично, продастся квартира или нет, хорошее впечатление она произведет на покупателей или же оттолкнет их, захотят ли они прийти сюда еще; именно это безразличие и делало его совершенно неумолимым и непобедимым продавцом. Отчужденные отношения, которые сложились у него с отцовской квартирой, стали прививкой против любых аргументов — касались ли они расположения квартиры, ее состояния, ситуации на рынке или личных обстоятельств потенциального покупателя. Торговаться с ним было бессмысленно. «Шестьдесят пять тысяч, — раз за разом повторял Римини, и его голос, холодный, словно механический при перечислении характеристик квартиры, вдруг словно оживал, когда он называл эту цифру. — Шестьдесят пять тысяч. Ни песо больше, ни песо меньше».
Дважды (в обоих случаях потенциальными клиентами были женщины) Римини что-то предлагали: одна предложила ему хотя бы открыть ставни, а вторая, приняв его хриплый голос за простуженный, предложила сходить в ближайшую аптеку за сиропом от кашля; больше никаких предложений за все это время Римини не получал. Отцу, звонившему раз в неделю из Монтевидео, где он временно снял квартиру на Поситос, с видом на реку, он отвечал, что все идет хорошо, что в среднем он показывает квартиру четыре раза в неделю и что заключение сделки — вопрос ближайшего времени. «Ну хорошо, а конкретные предложения были?» — «Да хватает», — отвечал Римини. Отец, воодушевленный, начинал расспрашивать его о подробностях. Римини пускался в рассуждения на тему о волнообразном движении рынка от подъема к стагнации, о непредсказуемой логике соотношения спроса и предложения — причем получалось у него это не хуже, чем у какого-нибудь умудренного многолетним опытом агента недвижимости. «К чему торопиться? Зачем продавать квартиру ниже ее настоящей цены?» — говорил Римини в трубку, свернувшись калачиком в уголке дивана — при этом он ожесточенно чесал давно не мытую голову, осыпая плечи пригоршнями перхоти. «Нет-нет, ты, конечно, прав», — говорил отец, удивленный тем, что в сыне обнаружилась коммерческая жилка, пристыженный собственной небрежностью в отношении к квартире, тронутый тем, как ревностно Римини отстаивал каждый песо, который могла принести эта сделка. Иногда он жалобно интересовался у сына, нельзя ли будет перед продажей забрать хотя бы часть мебели — такой привычной и уже ставшей ему родной за долгие годы. «Нет-нет, я не собираюсь забирать все», — говорил он, чтобы Римини, не дай бог, не подумал, что он хочет оставить его в пустой квартире. Кроме того, отец, разумеется, брал на себя все хлопоты по организации доставки мебели к его новому месту жительства — от Римини требовалось только быть дома, когда приедут грузчики из транспортного агентства.
Римини совсем перестал замечать течение времени. Он жил, не тратя никакой энергии; все, что не вписывалось в его уединение, все, что так или иначе было связано с внешним миром и с его прошлой жизнью, он воспринимал как непозволительную фривольность, недостойную его внимания. Он почти ничего не ел и практически не испытывал чувства жажды; ему не хотелось выйти на прогулку, он не скучал ни по работе, ни по книгам, ни по кино. Как-то раз поздней ночью он увидел на экране телевизора обнаженное плечо и профиль Анни Жирардо; несколько секунд Римини без особого интереса наблюдал это зрелище, а затем переключил канал, посчитав, что не следует искушать себя напоминаниями о былой — недостойной и нечестивой — жизни. Даже лица Лусио и Кармен постепенно стерлись из его памяти и смешались с лицами женщин и детей с рекламы каких-то конфет — газету с этой рекламой он время от времени использовал в качестве салфетки. Зато Римини мог описать темп и ритм, в котором росли его ногти, волосы и щетина; мог рассчитать геометрическую прогрессию, в которой увеличивалось издаваемое его телом зловоние. В конце концов он сам стал воплощением вялотекущего времени — образцом жизни как таковой, без всяких прикрас. Он был идеальной моделью инерции, шедевром движения в никуда и ниоткуда, ни вследствие чего бы то ни было, ни в результате чего-то. Он представлял жизнь саму по себе — жизнь в состоянии свободного падения.
