За дверью раздался грохот, словно кто-то торопливо вскочил с места, едва не уронив стул.
– Доброе утро, тов… – громко и бодро воскликнул молодой голос и тут же был прерван другим, постарше.
– Доброе. Чего тут у вас? – Голос звучал с акцентом. Щелкнула задвижка, на двери Машкиной камеры открылось окошко, и кто-то, вероятно, заглянул в камеру. Машка по инерции встала и приготовилась к визиту. Но с визитом к ней не торопились.
– Очнулась недавно, – отрапортовал бодрый голос.
– Хорошо. Пусть приведет себя в порядок, и наверх ее, – распорядился тот, что с акцентом, и ушел, а за дверью раздались новые шаги, женские, цокающие.
Дверь распахнулась, и на пороге появилась не полицейская (интересно, можно так сказать – полицейская?), а вполне себе штатская дама и снова в дурацком винтажном платье. «Видно, меня все-таки та компания подобрала и с собой на вечеринку притащила», – рассудила Маша, недовольно глядя на тетку. Хорошо, конечно, что на улице не бросили, но играть в прошлый век она с ними не собирается, ей завтра на работу, так что надо будет достаточно сухо поблагодарить, а то начнут приставать. Знает Машка подобных любителей поразвлечься. Самим делать нечего и других втянуть норовят. Был опыт, сталкивалась.
– Добрый вечер, – поздоровалась Маша вежливо, но достаточно отчужденно, чтобы без иллюзий.
– Пошли, – кивнула в сторону выхода из комнаты крашеная блондинка. На вид ей было лет сорок, и платье у нее было не пестрое креповое, а черное строгое, хотя все равно годов 1940–1950-х.
Распоряжение звучало грубовато, но Маша решила не спорить, а то кто их знает – психов этих, до какой степени натурализма они тут заигрываются. Она просто вышла в коридор и, окинув чуть насмешливым взглядом стоявшего за ней на посту красноармейца, двинулась к темноватой бетонной лестнице вслед за своей провожатой.
– Заходи, – велела ей строгая блондинка с уложенными в сложную прическу валиком волосами. – Полотенце, щетка, зубной порошок, мыло. Одежду наденешь свою.
– Спасибо, – холодно поблагодарила Маша, не собираясь заходить в ванную комнату, тоже, надо отдать должное, стилистически выдержанную. Зубной порошок! Где только раздобыли? – Я лучше дома помоюсь. И вообще, мне пора.
– Делай, что говорят, – чуть грубее, сердитым голосом велела блондинка, но в глазах ее злости не было. Смотрели они устало и как-то вымученно.
Утомилась, наверное, дело-то, может, уже к утру идет, сколько Машка без сознания могла пролежать?
– Спасибо, нет, мне действительно пора, – твердо отказалась Маша, разворачиваясь в поисках выхода.
Тут блондинка совершенно неожиданно и без всяких шуток вцепилась ей в предплечье, резко развернула Машу к себе и тихо, но грозно прошипела:
– Делай, что говорят. Тебе же лучше будет, – и сверкнула глазами так, что Машка сразу присмирела.
А может, и правда лучше не спорить? Мало ли какие у них тут правила. Может, они и правда психи? Почищу зубы, с меня не убудет, а им радость. Маша шагнула в ванную. Блондинка двинулась за ней.
– А вы зачем? Я и сама справлюсь.
– Раздевайся и болтай поменьше, – тем же грозным голосом велела блондинка, наступая на Машу.
– Вот что, – рассердилась наконец Машка. – С меня довольно! Я не собираюсь ни мыться, ни раздеваться! Если вы меня немедленно отсюда не выпустите…
Блондинка не дослушала ее гневную отповедь, а высунулась в коридор и крикнула:
– Семенцов!
Это еще что такое? Машка напряглась и огляделась в поисках тяжелого предмета. Самым подходящим выглядел кусок мыла.
На пороге нарисовался какой-то хмырь в синей с погонами форме с закатанными рукавами, приземистый, с мерзкой рожей и прилизанными рыжеватыми волосами.
– Помоги, – коротко распорядилась блондинка, и они оба двинулись к Маше.
Дальнейшее было похоже на страшный сон. Они схватили Машу, она кричала, вырывалась, обещала сообщить в полицию, мужу, на телевидение, еще куда-то, а они сдирали с нее одежду, молча и сосредоточенно. Потом засунули в ванную под горячую воду и мыли, как какую-то скотину бессловесную. Ей было стыдно, унизительно, страшно, больно, противно, она орала, ревела, билась в истерике, нахлебалась воды, несколько раз едва не упала, поцарапалась о кафель. Кончилось все тем, что ее завернули в простыню и, совершенно обессиленную, затолкали назад в камеру.
Сил не было ни на что. Она просто лежала поверх шерстяного одеяла, все еще замотанная в простыню, и ревела, ревела, ревела. Без всяких мыслей, отчаянно, пронзительно, как никогда раньше. А потом уснула.
Проснулась в той же камере, под одеялом. Голой. И почти сразу пришел он. Машка даже подумать не успела, во что ввязалась, как ей отсюда выбираться и что с ней может быть, когда дверь распахнулась и на пороге появился он. Приземистый, лысый, в круглых очках, во френче.
Берия. Она это еще раньше вспомнила. А акцент у него был вчера именно такой, как в фильмах. Это он у красноармейца спрашивал: «Что тут у вас?» – с каким-то поразительным бесчувствием отметила Маша.
А потом он ее изнасиловал. Просто подошел к кровати, сдернул одеяло, а она, как дура, ручками стыдливо прикрывалась и испуганно глаза таращила. Он разглядывал ее, как кусок мяса на витрине. Потом расстегнул штаны, демонстративно достал свое хозяйство и навалился на нее всей тушей. Она брыкалась, визжала, он дал ей хлесткую пощечину и еще одну и улыбался с наслаждением, и визг Машкин ему тоже нравился. Это было очень страшно, мерзко, еще страшнее и омерзительнее, чем в фильмах показывают. Когда он это делал, Машке вдруг показалось, что она сходит с ума. Потому что наяву в жизни такого не бывает. Это болезненный бред, кошмарный сон, чудовищное наваждение. И чем больше Машке хотелось так думать, тем очевиднее ей становилось, что все происходящее с ней – ужасная, невозможная явь. Она не знала, как это случилось, но все это правда: и запахи, и звуки, и этот человек, который давно уже умер и проклят, и сама память о нем проклята. И еще она видела, как через щелочку в окошке двери за ними подглядывает красноармеец, видела его мерзкие, похотливые, гадко посверкивающие глазки. В них не было жалости, а только скабрезность, любопытство и похоть. Хотелось удавиться. И когда он с нее слез, потный, жирный и отвратительный, Машка думала об одном – выскочить из собственного поруганного тела и никогда в него больше не возвращаться, потому что жить в нем после случившегося больше невозможно.
Глава 8
– Ничего путного узнать не удалось, – вздыхая так глубоко и прочувствованно, что ее пышная грудь вздымалась, как штормовые волны, разочарованно проговорила Таисия.
Грудь, по мнению Тасиных подруг, была ее главным достоинством – пышная, четвертого размера, а по мнению самой Таисии – ее главным изъяном. При достаточно узких бедрах и вполне себе приличных ногах ей даже удавалось втиснуть свой зад в джинсы сорок восьмого размера, но бюст выглядел тяжеловесным, громоздким и все время лез на глаза. Катастрофа. И спина у нее была мощная, с толстым загривком, будто в нем помещались все ее комплексы, жизненные проблемы и неурядицы.
