Боже, о аллах, да ведь это не важенка – это женщина в
красном платье бежит перед Бахтияром, так высоко подняв мешавшие ей одежды, что
ее длинные, легкие, смуглые ноги обнажились до самых бедер, и края круглых,
тугих ягодиц были видны Бахтияру, и серебряные бубенчики, свешиваясь с платья,
били, плясали по смугло-золотистой коже.
Сиверга! Это не просто женщина – это Сиверга бежит перед
ним!
Нет, уже не бежит: споткнулась, упала на четвереньки. Ее
нагие чресла совсем близко!
Она вскрикнула… и Бахтияр извергся в эти сладостные тиски со
стонами, рыданиями, проклятиями. Ему хотелось выкликнуть имя другой, но он не
помнил, как ее звали, а потому ревел, будто страстный изюбрь:
– Сиверга! Сиверга! Сиверга!..
Тайга, затаившись, издали слушала его крик – и молчала.
Глава 30
Признание
Мертвец оказался проворнее живых и первым успел подхватить
Машу.
– Отпусти ее, не трогай! – заверещала Сашенька, верно,
подумав, что сейчас внезапный гость провалится со своей ношею в тартарары,
однако призрак вполне твердыми шагами направился к Машиному ложу и не опустил
на него бесчувственную девушку, а сел сам, так что она полулежала у него на
коленях, а голова ее прильнула к его плечу, и он осторожно трогал бледный,
похолодевший лоб Маши губами, поглаживая в то же время ее пальцы.
Как-то все это было слишком уж нежно и участливо для
представителя загробного мира, и Меншиков робко подумал, что перед ним,
пожалуй, вполне живой человек. Но, поскольку князь Федор, по всем доходившим до
них сведениям, и впрямь погиб страшной смертью, оставалось одно: это и впрямь
призрак Бахтияра, одетый в образ Федора Долгорукова, и Меншиков подумал, что
или мир вокруг переменился, или он сам сошел с ума от горя и бедствий,
постигших его. Ладно, пусть так; но дети видят то же самое, а значит… а значит,
придется перекреститься и признать, что Сиверга лихо наводит привиденные
страхи, от которых может лишиться рассудка целая семья!
Сильной стороной Алексашки, сиречь Александра Данилыча
Меншикова, всегда было умение мириться со случившимся. Он никогда не роптал на
жизнь, на ее удары, а сразу пытался сообразить, что можно сделать, какую пользу
извлечь для себя из новой, казалось бы, вовсе бесполезной ситуации. Так было,
когда Лефорт подарил его длинноногому, дергающемуся мальчишке – государю всея
Руси. Так было многажды за время его службы Петру: тот бивал Алексашку по зубам
за мошенничество на поставках для армии, за взятки, а синеглазый князь Меншиков
утирался, всхлипывая, и тут же разбитыми в кровь губами высказывал Петру
какое-нибудь новое предложение, чтобы улучшить дело, – и смирял гнев
властелина, обезоруживал его своей всегдашней готовностью лететь, думать,
делать, строить, сражаться. Так было после смерти великого царя, когда
Меншиков, едва успев оплакать друга и повелителя, не дал рухнуть зданию новой
России (и своего благополучия) и лихо возвел на престол Екатерину. Так было еще
совсем недавно, когда, сосланный в ледяные пустыни Сибири, отчужденный от всего
мира, он не возроптал на судьбу свою, а стойко принял ее удар и начал строить
церковь, чая обеспечить себе и детям прощение если не на земле, то хоть на
небесах. Так и теперь…
Так и теперь он смирился. Деваться некуда! Дочь любимая
беременна от черкеса, разрази его гром, но при всей мерзопакостности Бахтияра в
нем есть одно бесспорно замечательное свойство: он беззаветно любит Машу, жизни
за нее не пожалеет. И ежели выбирать не приходится, то надо и в самом плохом
искать свои хорошие стороны. Конечно, черные, мрачные, жгучие глаза Бахтияра
каждый день видеть будет нестерпимо, однако ж в обличье молодого князя
Долгорукова он смотрится совсем иначе, не в пример лучше! Ежели б удалось
сговориться с Сивергой, чтоб она так и оставила черкесу сию светловолосую,
светлоглазую и весьма привлекательную наружность, то лучшего зятя трудно было
бы пожелать. А вот интересно знать, ребеночек на кого будет похож: на истинного
Бахтияра или же на его привиденное обличье? Хорошо, коли б на призрака. Этакое
славное уродилось бы дитятко! Александр Данилыч даже улыбнулся, мысленно уже приласкав
льняную кудрявую головку будущего внука, заглянув в невинные очи, рассказав
тепленькому несмышленышу его первую сказку…
Судя по всему, и Марии образ князя Федора никак не
неприятен, ежели она прельстилась этим обличием и отдалась-таки Бахтияру, коего
прежде и близко к себе не подпускала.
Правда, весьма странно, почему из всех многих-премногих
молодых красавцев, знакомых Марии в той, прежней, придворной жизни, Сиверга
избрала именно сего человека – отпрыска враждебного рода, погибшего в день
своей свадьбы с другой женщиной? Скорее Меншиков ожидал бы увидеть лукавые
глаза и раздражающе-красивое лицо Петра Сапеги, но этот-то,
Долгоруков-хитроумец, как сюда попал? Неужели и он тронул некогда Машино
сердце? Hеужели…
Александр Данилыч тихо ахнул и даже руками всплеснул, ибо,
со внезапностью громового раската в разгар ясного полдня, до него вдруг дошла
догадка, и он словно бы вновь увидел хмуро-сочувственное лицо Степки
Крюковского, начальника их охраны на ссыльном перегоне, услышал его крик:
«Слышь, Данилыч! Не тужи! Твоим супротивникам бог тоже поддает жару! Алексей
Григорьича племянник, Федька, сгиб – сгорел, дотла сгорел: одни кости нашли на
пепелище». И пронзительный, неузнаваемый голос Маши: «Сгорел?» После этого, не
прошло и четверти часу, она кинулась вниз головой в Волгу, и ежели б не Бахтияр…
Меншиков тогда был слишком потрясен последним прощаньем с
милой Дарьей Михайловной, которую наспех зарыли в казанскую ржавую грязь, чтобы
связать воедино эти два события: известие о смерти Федора Долгорукова и попытку
Маши убить себя. Неужто?.. Да нет, быть не может того! Когда ж они успели?! Но,
о господи, его призрак, конечно, его явила им тогда Сиверга в тусклых закатных
лучах! И слова дочери зазвучали в ушах Меншикова – слова, которые он прежде не
понял, которым не придал значения: «Да я на все готова, только бы с ним… Погиб
он – словно месяц закатился!»
Господи! Слеп и глух был он, отец, всецело поглощенный
своими невзгодами и начисто забывший о дочери… Как же она, должно быть,
страдала, бедная девочка, когда погиб избранник ее сердца, если предалась
дьявольскому наваждению и кинулась в объятия призрака!.. Казнясь, Александр
Данилыч прижал к лицу кулаки, закачался из стороны в сторону, как вдруг дробный
топот пронесся мимо и заставил его испуганно открыть глаза – и ахнуть от
престранного зрелища, открывшегося его глазам.
