– Ах ты… грехолюбец бездушный! Не иначе, в кривую неделю
тебя зачинали! [86] Грехотворец гнилостный! Изнасильничал блудным воровством
девку, лишь бы добиться своего, так? Думаешь, я ничего не видел, не знал, как
ты ее обхаживал? Мол, ежели обездолили ее, так добыча легкая сделается? А она
противилась, я видел, что противилась! Я всегда знал, чуял, что ты двоенравен,
только прикидываешься тихонею, а самому впору за зипуном ходить!
[87] Но ты у
меня злотворить закаешься, нечисть! Больно много возомнил о себе… Небось теперь
о свадьбе грезишь? Чтоб я дочь тебе в наложницы… как там по-вашему – в унантки
[88] отдал? – все пуще занимался гневом Александр Данилыч. – Жди! Дождешься!
Мало ли твоя родова татарская русских баб сильничала – ничего, наша Русь, слава
богу, не пошатнулась. И мы выстоим, выдюжим. Нам, Меншиковым, не привыкать из
грязи да в князи, а потом обратно в грязь. Но это – мы. А ты нам тут ненадобен,
твое дело – сторона. Однако ж вот что скажу: больше не доведется тебе русских
девок портить своим басурманским семенем! На сей минуте жизнь твоя будет
кончена!
Меншиков мгновенным движением выхватил из-за кушака
небольшой пистолет, и как ни была Маша потрясена, ошеломлена, она не могла не
изумиться, каким это чудом удалось отцу сберечь, утаить от многочисленных
обысков тот самый «терцероль», коим она еще в Раненбурге оборонялась от
Бахтияра, а однажды – и от князя Федора, не признав его с первого взгляда.
И весь тот вечер и волшебная, незабвенная ночь вдруг встали
перед ее глазами, и силы вернулись к ней: она вскочила, ринулась к отцу,
повисла на руке:
– Не тронь его, ради Христа! Он тут не повинен! Он лжет!
Облегчение, отразившееся в глазах Александра Данилыча, было
таким огромным, таким радостным, что Маша едва не зарыдала: позорно зачреватеть
без мужа, но стократ было бы для нее позорнее понести от Бахтияра. То же
чувствовал и отец ее, а теперь она хоть немножко обелилась перед ним!
Но облегчение отца и дочери длилось недолго: Бахтияр одним
прыжком стал меж ними, обращая то к Меншикову, то к Марии черные, расширенные
глаза:
– Я не лгу! Это ты лжешь! Мы были с тобой, и я брал тебя
так, что ты кричала от восторга!
Кулак Александра Данилыча запечатал черкесу рот, и Бахтияр,
отлетев на сажень, так шарахнулся в стену, что ветхое жилье снова заходило
ходуном. Полежал мгновение, собираясь с силами, потом встал на четвереньки,
поднял голову, закричал разбитыми в кровь губами:
– Был я с ней! Аллахом клянусь! Бородой Пророка клянусь!
Пусть гром небесный разобьет меня на месте, ежели лгу, пусть…
– Довольно! – Голос Меншикова прервал этот истерический
вопль. – Не трать клятв, не то одну из них услышат небеса и впрямь поразят тебя
молниями. Ты безумен, я вижу, коли смеешь настаивать, когда дочь моя говорит,
что ты лжешь. Поди прочь, я тебя прощаю, но впредь…
– Прощаешь? – прошептал Бахтияр. – О великодушный! И ты,
гурия-джайган, тоже прощаешь меня за то, что покрыл тебя на поляне в лесу? По
твоей доброй воле покрыл?
– На по-ля-не? – с запинкой повторила Маша и безотчетно
замотала головой: – Да нет, быть того не…
– А! Вспомнила! – торжествующе вскричал Бахтияр, взвившись с
колен и наступая на Машу. – Вспомнила!
– Поди, поди! – слабо отмахнулась она. – На какой еще
поляне, о чем ты?
– На поляне, в чащобе, где стоит чум этой одержимой бесами
Сиверги! Не помнишь разве? Ты была там, когда я пришел, и солнце светило, и
зеленый платок…
– Ах! – вскричала Маша так отчаянно, что Меншиков, вновь
навостривший было «терцероль» на блудного черкеса, от неожиданности едва не
выронил оружие. – Ты? Это был ты?! О нет, нет, нет!
Она рухнула ничком, забилась на полу. Рыдания разрывали ее
гортань, и хриплые, бессвязные крики напоминали стоны умирающего. Она и впрямь
умирала в этот миг, ибо страшное открытие было непереносимо, нестерпимо…
непереживаемо.
Господи! Tак, значит, этого ненавистного черкеса исступленно
ласкала она распаленным естеством и всем существом своим? Так это Бахтияр
явился к ней в образе возлюбленного, любимого настолько, что всем
истосковавшимся сердцем она безоговорочно поверила – и предалась его призраку, не
подозревая, что другой воспользовался ее сладостным заблуждением?! Господи, о
господи, куда ж ты смотрел, как попустил проклятущую Сивергу так смутить
пронзенную душу, поддаться дьявольскому искушению?
– Машенька, дитятко… – Отцовы руки обняли ее. – Не убивайся,
бог милостив, одолеем и эту невзгоду. Только не рви так сердце, пожалей и себя,
и меня! – Голос его прервался всхлипыванием, и Маша ощутила что-то влажное на
своей щеке.
С проницательностью, обостренной почти невыносимыми
страданиями, она почувствовала боль отца: несчастье, обрушившееся на Марию, он
мнил карой за свои проступки («Грехи ваши да падут на детей ваших!») и не
мыслил судить дочь – боже упаси! – но чаял выпросить у нее прощения!
И это заставило Машу скрепиться, собраться с силами.
Кое-как поднялась, помогла подняться отцу. Она знает, что
ждет ее… жизнь, исполненная горя. И даже нет той дороги к спасению, которая
открыта для всех остальных отчаявшихся, потерявшихся, ибо она дала клятву перед
иконами не покидать отца, а что такое самоубийство, как не бегство? Нет, ей
предстоит жизнь – жизнь как мучение, как наказание, искупление, и никто уже
больше не взглянет пламенно в глаза, не шепнет, задыхаясь: «Милая… я люблю
тебя!», не прильнет с поцелуем, от которого вспыхивают в глазах звезды и сердце
расцветает множеством благоуханных цветов… Но нет, прочь слезы! Ей еще
предстоит все это понять, почувствовать, перестрадать. А пока надо быть сильной
– ради отца. Надо быть сильной, чтобы Бахтияр понял сразу и навсегда: ему здесь
никогда и ничего…
Она взглянула на Бахтияра – и сразу забыла, о чем думала,
что хотела ему сказать. В его глазах – целый мир темной муки и страдания, но не
на Машу был устремлен этот полубезумный взор, а в окно.
