– А-ах! – На мгновение лишившись сознания, он запрокинулся
назад, упал, больно выворачивая ноги, но не почувствовал ничего, кроме
невероятного, всепоглощающего ощущения освобождения… да, да, тиски, в которые
он был скован больше года, разжались, и он извергся прямо в дерзкую ладонь.
Однако слишком долго он ждал, слишком долго терпел, чтобы вот так, за один раз,
иссякнуть. Чуть перевел дух, чуть перестала плясать перед глазами разноцветная
муть, как его мужская сила вновь налилась – и он решил, что уже вознесся в рай,
ибо лежал голый на траве (не иначе гурии небесные сорвали с него одежды!), а
перед ним сияли пронизанные солнцем золотистые пряди, закрывая лицо той, чьи
губы покрывали поцелуями его грудь!
Но он знал эти волосы! Он узнал бы их, не видя!
И все-таки он еще не верил… не совсем верил… все это могло
быть сном, призраком, солнечным ударом!
Протянул руки – они ощупали круглые плечи, скользнули по
тонкому стану, возлегли на округлые прохладные бедра, – и он поверил! Поверил!
Она стиснула коленями его бедра, подпрыгнула – и понеслась,
погнала вскачь, молодая всадница, подбадривая своего жеребца хриплыми,
гортанными кликами, и он надсаживался, подкидывая бедра так, что она отрывалась
от земли и вскрикивала не то от испуга, не то от наслаждения. Почуяв
приближающийся пик восторга, он завизжал:
– Айя! Айя-а! – и извергся весь, без остатка. Облегчение
было таким полным, таким опустошающим, что он лишился сознания и не видел, как
его пылкая любовница сползла с его недвижимого тела на траву и долго молча
озирала его смуглое поджарое тело своими узкими, длинными, черными глазами,
такими непроглядными и непроницаемыми, что никто, будь он хоть семи пядей во
лбу, не мог бы разгадать, какими чувствами полон этот взгляд.
За миг до того, как сознание воротилось к Бахтияру, она
учуяла это, подхватилась, собрала свою раскиданную одежду и, почти не касаясь
травы, понеслась в кусты, так что, когда опьяненный черкес очнулся, он был
один… только на кривом дубовом суку сидела большая рыжая сова и вертела ушастой
круглой головой, словно осуждающе покачивала ею.
«Пошла… тварь!» – хотел крикнуть Бахтияр, хотел
приподняться, но рухнул на траву. Сейчас он муху с плеча не мог бы прогнать, не
то что сову, которая лупала глазами и сипела, словно смеялась над поверженным
человеком.
Наконец он нашел в себе силы нашарить рядом с собою какой-то
сучок и метнул в сову. Она-то, конечно, улетела, однако Бахтияр тут же
раскаялся в своей прыти: сердце заколотилось как бешеное, словно грозило
прорвать грудину и вырваться наружу, в глазах заплясали молнии… Он зажмурился,
пытаясь отдышаться, но, когда снова осмелился открыть глаза, молнии не исчезли
– они вспыхивали в вышине так ослепительно и непрерывно, что не только
померкшую поляну озаряли призрачным бледным светом, но и кромсали тяжелые тучи,
вмиг скопившиеся в небе. Лес потемнел; слышен был рев вспененной ветром реки.
Оглушительный гром слился в грохот. Под бешеным натиском ветра и крутящихся в
нем вихрей гнулись до земли и рушились большие и малые деревья, а с тех,
которые выдерживали напор стихии, облетали листья, обламывались ветви. Взрывы
грома, гул ветра, шум атакуемой листвы и грохот падающих деревьев слились
воедино. Все небо было испещрено огненными стрелами, зигзагами; некоторые из
них горели так близко к земле, что голому, беззащитному человеку,
распростертому на поляне, становилось страшно, словно некое небесное божество
разгневалось на него неведомо за что.
Глава 28
Зеленая кручина
Бабку Баламучиху Маша впервые увидела вскоре после приезда в
Березов, когда отец только-только начал строить их дом. Он еще не вспомнил
тогда все прежние навыки, не обрел былой ловкости, и как-то раз топор скользнул
по тугой коре неотесанного кедра и ударил отца по колену. Что кровищи-то
хлынуло!.. Рана неглубокая была, лезвие прошло вскользь, однако сначала этого
никто не понял, а зрелище приключилось жуткое. Все дети были здесь же, и вогулы
толпились вокруг – может быть, не без их любопытных взглядов и произошло
несчастье: сглазили, не иначе.
Словом, рубанул Александр Данилыч себя по ноге…
Сашенька при виде крови упала, где стояла, и ее личико,
уткнувшееся в траву, сделалось почти таким же зеленым, как эта трава. Александр
замер, простирая руки к отцу. Плотники-подручные, крепостные, поднимали своего
барина, а он, еще не ощутив боли, потеряв всякое осознание, где он и что с ним,
только глядел остановившимися глазами на ленту крови, все шире расползавшуюся
по ноге.
Машу тоже замутило – был даже миг, когда она обморочно
пошатнулась, однако слабость враз прошла, стоило ей увидеть, как побелело лицо
отца. Сорвала кушак с платья и, рухнув на колени в ворох окровавленных стружек,
стремительно перетянула отцову ногу выше раны, да с такой силою, что Александр Данилыч
заохал, застонал, наконец-то ощутив боль. Но кровь почти тотчас перестала течь,
и Маша принялась платком отирать рану, пытаясь ее разглядеть.
– Посунься, молодая! – вдруг заскрипело за спиной, а когда
Маша, толком не слышавшая и не понявшая, что сие относится к ней, продолжила
свое занятие, какой-то крюк вцепился в ее плечо и рванул с такой силой, что
Маша села, всплеснув руками от неожиданности, а ее место возле Александра
Данилыча заступила некая согбенная фигура в лохмотьях. Было в ней что-то столь
зловещее, что Маша, тотчас выйдя из остолбенения, подхватилась и забежала с
другой стороны лежащего почти в беспамятстве отца – да так и ахнула:
неизвестное существо, в котором признать старушонку можно было не с первого и
даже не со второго взгляда, неловкими, скрюченными пальцами пыталось распутать
узел, завязанный Машею и останавливающий кровотечение. Более того – как только
вновь заструилась алая лента, старуха не сделала ни малой попытки перевязать
рану, а, подобрав с земли топор, нанесший увечье, чье лезвие было запачкано
землей и мелкими стружками, приложила его к ране и забормотала:
– На море, на Окияне, на острове на Буяне стоит дом, а в том
доме сидит старица, а держит она жало. Ты, старица, возьми свое жало и прииди к
рабу такому-то… Имя твое каково? – той же гнусавой скороговоркою обратилась она
к раненому, однако он лишь дрогнул побелевшими губами, а сказать ничего не
смог. За него подал голос один из работников, мол, Меншиков Александр, сын
Данилов, и старуха продолжила: – И прииди к рабу божьему Александру Данилову…
– Что ты делаешь, позволь спросить?! – воскликнула Маша,
пытаясь вновь затянуть жгут, но старушка выставила руки, растопырила пальцы,
как когти:
– Отойди! Не видишь? Руду-кровь заговариваю.
