Во исполнение указа Верховного тайного совета Меншикова с
семейством отправили в Сибирь с особенными приемами жестокости и дикого
зверства. Мало казалось того, что у него отняли все состояние, дома, земли,
богатства! Когда 16 апреля вывезли ограбленного временщика из Раненбурга с
семейством в рогожной кибитке, то приставы, Плещеев и Мельгунов, давши проехать
восемь верст, догнали его с воинской командою и приказали выбрасывать из
кибитки все пожитки под предлогом осмотреть: не увезли ли ссыльные с собою
лишнего. Тогда их обобрали до того, что Александр Данилыч уехал только с тем,
что на нем было надето, едва имея белья для перемены, а у его дочерей отняли
все сундуки, кроме одного, в который уложили немного теплого платья и материалы
для женских работ. Княгиня Дарья Михайловна, ослепшая от слез, отправилась в
путь больная и по дороге умерла в Услони, близ Казани. Едва дозволивши мужу и
детям похоронить ее, ссыльных и десять человек прислуги повезли далее по Каме –
в Тобольск, а оттуда в Березов.
Такова была судьба жертвы. А в это время ее тайный палач
узнал, что закон всемирного воздаяния порою свершается на редкость расторопно,
ибо царской милости князь Федор нахлебался вволю. Свадьба была намечена на 30
апреля; в свой день она свершилась. Стоя под венцом и вторично давая роковые
клятвы, он то улыбался, живо, явственно видя пред собою потемневшие от волнения
глаза возлюбленной жены; то ощущал в своей руке трепет других, чужих пальцев –
и тихо стонал от ненависти к судьбе, столь злобно, столь внезапно нанесшей
удар… от ненависти к себе! Теперь он знал доподлинно: если человек мнит себя
всемогущим и берется играть чужими судьбами ради удовлетворения своего
безмерного тщеславия, обрекает их на страдания, значит, он и сам обречен. Ведь,
проклиная злой рок, жертвы невольно проклинают того, кто взял на себя роль
Провидения. Проклятия слепой, неумолимой судьбе всегда самые страшные. Но она
привыкла сносить их, а человек? Да разве вынесут его плечи тяжесть, пропитанную
ядом и огнем?
Это было возмездие, возмездие… князь Федор знал это – и шел
путем страданий до конца.
Часть II
Изгнанница
Пролог
– Постой, старик! Постой!
Едва удерживаясь за скользкую траву, согнувшись, почти на
четвереньках, по склону оврага бежало странное существо, и только по крику его
можно было угадать, что это человек:
– Да постой же, во имя аллаха!
Высокий седоголовый мужчина, неспешно идущий по тропинке в
гору, на которой белели свежеоструганные, только что возведенные стены будущей
церковки, обернулся – и легкая усмешка коснулась его губ, чуть видимых среди
густых, с проседью, усов.
– Во имя аллаха, говоришь? Ну-ну! – И он перекрестился на
белые церковные стены: – Прости, господи, душу его басурманскую!
– Стой, старик! Стой! – бессмысленно кричал меж тем человек,
уже нагнавший его, но как бы и не осознавший этого.
– Да стою, стою, угомонись! – Он попытался высвободить рукав
из цепких пальцев преследователя. – Отпусти, Бахтияр! Зипун изветшал, не ровен
час, оторвешь рукав, а здесь на нас новины не припасено.
Бахтияр не слышал – уставился огромными, сплошь черными
глазами, но едва ли видел стоящего перед ним, бормоча:
– Постой, постой, старик!
– Тьфу, заладил! – осердясь, выкрикнул тот. – Отцепись от
меня! И что я тебе за старик! Забыл, как прежде величал светлостью?! Старик,
вишь ты! У меня имя есть!
– Ваша… светлость, Александр Данилыч… – тупо повторил
Бахтияр.
Горький смешок вырвался из уст его собеседника:
– Вот так оно лучше. Ну, отдышался? Говори, чего надобно?
Бахтияр с трудом оторвал от него взор, оглянулся, пристально
озирая окрестности, вглядываясь в самый низкий кусток, словно выискивал нечто
крошечное, малоприметное.
Меншиков неприметно глянул на сверкающую в рассветных лучах
Сосьву и облегченно вздохнул: раскаленное речное серебро таким огнем горит, что
ничего не видно, берега поблекли в светлом пламени, а там, дальше, у горизонта,
блеск переходит в сизо-беловатый влажный туман. Правда, что местные говорят:
здесь и солнце к дождю светит. Да, лето выдалось огнепалимое, а месяц зарев
[55] дождеват. Но еще постоит несколько дней ясная погода, а за это время можно
далеко уйти… как говорят опять же местные: весло не сломается – бог поможет.
Ну, остается молиться… молиться за это самое весло!
Меншиков вздохнул так тяжело, что почти заглушил слова
Бахтияра:
– Где твоя дочь, старик? Где она?
Медленно обернулся, стал так, чтобы река оказалась сзади:
теперь изможденное лицо Бахтияра было ярко освещено, ну а его черты скрывала
тень.
– Совсем спятил? – спросил, стараясь, чтобы голос звучал
сокрушенно. – Аль не видел ее могилку? Там, у старой церкви, на погосте? Зачем
спрашиваешь, зачем душу бередишь? Побойся своего бога!
– Это ты побойся своего бога, Данилыч, – перебил Бахтияр. –
Он у вас, говорят, тоже всевидящий, как аллах. Все видит. Все знает! Побойся
его!..
– А мне что? – пожал плечами Меншиков. – Я вон… церковь
строю. – С улыбкой глянул на крутояр, где обитель божия светилась в рассветных
лучах, будто белый цветок, и повторил те же самые слова, что уже говорил нынче
– рано-рано утром, когда солнце еще не взошло, и самое время было с всевышним
беседовать: – Со мною ничего не сподеется, пока строю. А вот закончу – тогда
уж… Ну, тогда уж как бог рассудит!
Бахтияр словно бы не слышал. Глаза его полны были
расплавленного серебра, губы побелели и с дрожью исторгали одно и то же, раз за
разом:
– Где? Где она? Где?..
Меншиков махнул рукой. Давно прошли те времена, когда он
боялся Бахтияра – когда вообще чего-то боялся! Да и что Бахтияр? Теперь
останется здесь, твердя свое, и возобладает в нем хворь, и начнет его бить
падучая, и будет он с хрипом кататься по земле, пуская изо рта кровавую пену,
пока не утихнет, не отлежится, не сможет встать… а когда-нибудь и вовсе не
сможет встать без посторонней помощи! Но никто к нему не подойдет, потому что
здесь все знают: Бахтияр спутался с Сивергой, и это она взяла всю его силу,
ничего не дав взамен. Сиверга хотела сгубить его – и сгубила, а помогать ее
жертве – себе дороже: сам изойдешь лихом или порча пристанет.
