Средь сонма женщин, прошедших сквозь его объятия, познавших
вкус его поцелуев, не возникло ни одной, которая бы так смутила его, заставила
трепетать. Почти с ужасом он понимал, что их просто не было в его жизни, всех
этих женщин, – были только отчаянные поиски вслепую… кого? Он не знал прежде.
Теперь знает, ибо нашел. Все в душе его, в существе его было тронуто, все
смущено, все растерянно. Одиночество и тоска, которые он вдруг стал испытывать
среди людей, были подобны внезапной хвори, и только одно существовало тут
лекарство: снова видеть ее, говорить с нею, мечтать о ней. Если бы в том
состоянии, в каком он пребывал, ему повстречался ангел, то обратил бы его к
богу; дьявол увлек бы его к сатане. Но в том-то и дело, что он встретил их
разом! О, если бы он не понимал, не видел явственно, что Мария ненавидит своего
юного жениха, а тот ненавидит свою невесту! Ведь не будет счастья в сем союзе,
все сложится по старинной русской пословице о женихе-недомерке да
невесте-перестарке: «Она будет бить его первые семь лет, а он ее потом – всю
жизнь!» Но тут еще хуже, еще хуже, ибо у юного Петра уже и сейчас в руках такая
власть и сила, с какими справиться может и не всякий взрослый. Да хотя бы из
государственных интересов слагался сей брак – нет, одни только чаяния Данилыча
он призван удовлетворить. Не все ли равно бедной России, кто сейчас прорвется к
кормилу власти: Меншиков или Долгоруковы, ежели и теперь, и потом временщики
при юном государе будут все тащить в свой карман? Страна живет сама по себе, а
управители ее – сами по себе, так всегда было и будет в России. Разница сейчас
одна: в жертву естественному ходу вещей, словно невинная дева – некоему
неотступному сказочному чудовищу, принесена будет та, о которой всю жизнь, сам
того не зная, грезил Федор, кого уже и не чаял встретить. Разве это по-божески:
оставить ее страдать навеки… оставить себя страдать?
Он повел затуманенными глазами и едва не отшатнулся, увидев
искаженные нетерпеливым любопытством лица своих дядюшек. Один из них – лисица и
змея, другой – медведь и лев.
– Ну? Чего надумал? – прорычал Алексей Григорьич. – Говори,
не томи.
Изо рта Василия Лукича на миг проглянуло лукавое жало – и
скрылось.
– Рас-с-сказывай… – просвистел он.
– Все просто, – решительно сказал князь Федор, и дыхание его
на миг перехватило, как если бы он бросился с обрыва в ледяную воду. – Все дело
в невесте!
* * *
– Ну! – разочарованно махнул рукой Алексей Григорьич. – Тоже
родил мысль! Понятно, что, подсуетись я и подсунь государю мою Катерину вместо
Меншиковой Машки, я сейчас бы при власти ходил!
– Может, так оно и станется, – успокоил дядюшку князь, и не
подозревая, что пророчествует. – Но покуда не будем о грядущем – поговорим о
нынешнем. Французы говорят: «Не будь женщин, трон рухнул бы». Меншиков умен,
как бес: у него нет никаких других средств держать государя в узде, кроме этого
обручения. Хотя слепому видно: окажись у Петра возможность взять слово назад,
он сделал бы это быстрее, чем мы успели бы моргнуть.
– Взять-то взял бы! – сердито сказал Алексей Григорьич. – Да
разве этот волкодав Данилыч отдаст?! Его сейчас и полк солдат вдали от государя
не удержит. Дорвался до пирога – не оттянешь!
– Существуют средства избавиться от неприятных людей, – доверительно
сообщил князь Федор громоздкой парсуне
[19], висевшей как раз напротив него и
обрамленной в такую богатую раму, что золотой блеск мешал разглядеть
изображение.
– Что ты предлагаешь? – спросил прямолинейный Алексей
Григорьич. – Злую игру с Данилычем сыграть? Кистенем в темном углу навернуть?
Так ведь он рано или поздно очухается и такой сыск учинит – не порадуешься! И
не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, на кого его взор упадет с первой
подозрительностью: на нас, на Долгоруковых!
– Знаете, что говорят о русских итальянцы? Их, то есть нас,
называют медведями не потому, что грубы, а потому, что идут всегда напролом, –
негромко сказал князь Федор и помолчал, оглядывая дядюшек.
Алексей Григорьич грозно сунулся было к нему, приняв
сказанное на свой счет и осердясь, но Василий Лукич успел поймать его за рукав:
– Помолчи-ка, брат. Этак мы недалеко уйдем, ежели будем
перечить да пререкаться. Скрепи себя, послушай. А ты, Федор, больно не умничай.
Говори… и говори короче.
«Ну уж нет! – подумал князь Федор, бросив острый взгляд на
дядюшку. – Если по вашей милости я в эту игру заиграл, то не прежде свои планы
открою, чем вас вволю не пощекочу, почтенные!» И продолжал как ни в чем не бывало:
– Итак, итальянцы полагают, что мы, русские, излишне
прямолинейны во всем, даже в преступлениях: мы вершим месть открыто, не таясь,
и гибнем вслед за своим врагом, хотя могли бы пережить его и торжествовать
после его смерти. Подобному убийству с оглаской, которое зачастую навлекает на
убийцу смерть куда более страшную, чем та, которой умер его враг, итальянцы, с
улыбкой подающие смертельный яд, противопоставляют коварство.
Василий Лукич блеснул глазами, а Алексей Григорьич снова не
сдержался:
– Вон ты о чем! Дело хорошее, да беда, ничего такого у нас в
заводе нет
[20]. К тому же, травить Данилыча – пустое дело. Он один не жрет,
только с государем. И всякую пищу слуга пробует.
– Ох, дядюшка, знали бы вы, сколь хитры по сей части бывают
люди! – мечтательно протянул Федор. – Существует яд настолько действенный, что
даже испарения его смертельны. Во Франции я слышал историю об отравленном
полотенце, которым во время игры в мяч вытирал лоб юный дофин, старший брат
Карла VII, и соприкосновение с которым оказалось для него гибельным. Еще живо
предание про перчатки Жанны д’Альбре, которыми ее отравила Екатерина Медичи. Я
уж не говорю про знаменитый ключ и перстень Чезаре Борджа – это вещи
общеизвестные.
По тому, как сладострастно блеснули вдруг глаза Василия
Лукича, князь Федор понял, что он тоже слышал и о Борджа, и о Медичи, и о ядах
вообще, так что следующую реплику надо ждать от него. И дядюшка не обманул его
ожиданий.
– Ежели помрет наш генералиссимус в корчах и судорогах –
пожалуй, не миновать и следствия, и вскрытия. Мы тут ведь тоже не все пню
молимся, слышали, во Франции теперь вовсю покойничков, страшной смертью
умерших, пластают!
