Чарлз позвонил час спустя, когда я подумывала уже о том, чтобы начать одеваться. Он предложил зайти за мной в шесть пятнадцать — пусть сначала соберутся все остальные — и отвести вниз, чтобы обставить мое появление как торжественный выход. Таким образом, я вошла в огромную Г-образную комнату, опираясь на его руку, в своем кашемировом наряде, под аплодисменты полусотни родственников, которые тут же приветственно подняли бокалы. В первый момент мне показалось, что я никого не узнаю. Ни одного знакомого лица! Может быть, это предзнаменование обещанного беспамятства? — мелькнуло у меня в голове. Потом лица начали постепенно фокусироваться. Следовало сделать скидку на мой возраст и на ту скорость, с которой грудные дети превращаются в десятилетних сорванцов. Я безошибочно узнала брата, сгорбившегося и съехавшего на бок в своем инвалидном кресле, с салфеткой, заткнутой за воротник, чтобы не испортить костюм шампанским, проливавшимся из бокала, который кто-то держал у его рта. Когда я наклонилась поцеловать Леона, ему удалось изобразить улыбку той половиной лица, которая не была парализована. Узнала я и длинного Пьеро, сморщившегося и обзаведшегося плешью на макушке, на которую мне захотелось положить руку, но все такого же сияющего. Он выглядел истинным отцом семейства. Между нами был негласный договор: мы никогда не упоминали о его сестре.
Я двигалась вдоль стены в сопровождении Чарлза, который подсказывал мне имена. Какое удовольствие оказаться в таком доброжелательном семейном кругу! Мне заново представили детей, внуков и правнуков Джексона, умершего пятнадцать лет назад. Надо сказать, что немалую часть присутствующих составляли близнецы из его потомства. Леон тоже достиг немалого: четырежды женатый, он был преданным отцом всем своим многочисленным детям. Возраст присутствующих колебался между тремя месяцами и его восемьюдесятью девятью годами. А какое разнообразие голосов — от хриплого баса до детского визга — раздалось, когда официанты второй раз стали обносить всех шампанским и лимонадом. Пожилые дети троюродных кузенов приветствовали меня как вновь обретенного после долгой разлуки друга. И каждую секунду кто-нибудь говорил мне лестные слова о моих книгах. Группа очаровательных подростков доложила, что они изучают их в школе. Кому-то я пообещала прочесть рукопись романа его отсутствующего сына. Мне в руки вкладывали записки и визитки. На отдельном столике в углу громоздилась куча подарков, которые мне предстояло открыть и посмотреть, как настаивали дети, до, а не после того, как их отправят спать. Я раздавала обещания, жала руки, целовалась в щеки и губы, восхищалась младенцами, щекотала их и как раз в тот момент, когда мне до смерти захотелось где-нибудь присесть, заметила, что стулья уже расставлены рядами, как в зрительном зале. Потом Чарлз хлопнул в ладоши и, стараясь перекричать никак не затихающий шум, провозгласил, что перед ужином нас ждет представление в мою честь, — не будем ли мы любезны рассесться по местам.
Меня подвели к креслу в первом ряду. Рядом со мной оказался старик Пьеро, разговаривавший с кузиной, сидевшей слева от него. Суматоха постепенно улеглась, и наступила почти полная тишина, если не считать доносившегося из угла возбужденного детского шепота, на который я сочла неделикатным обращать внимание. В те несколько секунд, что длилось ожидание, воспользовавшись временным отсутствием внимания к себе, я огляделась по сторонам и только теперь увидела, что все книги были убраны из библиотеки вместе со стеллажами. Так вот почему комната показалась мне намного более просторной, чем я ее помнила. Единственным чтивом здесь были теперь местные журналы в подставках возле камина. Под шиканье и скрип стульев перед нами появился мальчик в черном плаще, накинутом на плечи. Он был бледнокожим, веснушчатым и рыжим — типичное дитя рода Куинси. Лет ему было девять-десять. На хрупкой фигурке эльфа — огромная голова, что делало его облик неземным. Однако мальчик уверенно окинул взглядом комнату, ожидая, когда аудитория угомонится, потом вздернул свой миниатюрный подбородок, набрал воздух в легкие и заговорил чистым дискантом. Я подозревала, что меня ждет какой-то забавный сюрприз, но то, что я услышала, прозвучало едва ли не мистически:
Вот рассказ о гордой Арабелле,
Убежавшей с негодяем смело.
Мать с отцом рыдают безутешно:
Дом родной так спешно и так грешно
Первеница бросила…
Далее шел рассказ о мытарствах Арабеллы в Истбурне, где она, покинутая жестоким возлюбленным, оказалась без гроша и смертельно заболела. И вдруг перед моим мысленным взором отчетливо возник образ той педантичной, самоуверенной, скрытной девочки, которая, видимо, не исчезла без следа, потому что, когда благодарные зрители на рифме «спешно — грешно» прыснули, мое слабое сердце — смешное тщеславие! — чуть екнуло. Мальчик декламировал стихи трогательно чистым и звонким голоском, с которым немного диссонировал легкий просторечный выговор, в моем поколении называвшийся кокни, хотя я понятия не имею, что означает этот твердый приступ на месте пропущенного звука «х» в наши дни. Я понимала, что слова — мои, но почти не помнила их, и мне было трудно сосредоточиться из-за массы вопросов, теснившихся в голове, и обуревавших меня чувств. Где они нашли рукопись? Была ли надмирная самоуверенность декламатора знамением новой эпохи? Я взглянула на своего соседа Пьеро. Он вытирал глаза платком, и мне отнюдь не показалось, что это были всего лишь сентиментальные слезы гордости за правнука. Я почти не сомневалась, что все это было его затеей. Пролог приближался к своей нравоучительной кульминации:
Героине повезло безмерно,
Воссияла для нее удача,
С принцем добродетельным и верным
Под венцом стоит, едва не плача.
И понятно: ведь почти что поздно
Поняла она простую правду:
Следует обдумать все серьезно,
Прежде чем влюбляться безоглядно.
Мы разразились овацией. Послышался даже вульгарный свист. Словарь, мой «Краткий Оксфордский». Где он теперь? В Северо-Западной Шотландии? Я хотела бы получить его обратно. Мальчик сдержанно поклонился и отступил на несколько шагов, к нему присоединилось еще четверо детей, мною не опознанных, которые до поры ждали в условных кулисах.
И спектакль «Злоключения Арабеллы» начался, как и полагалось, сценой прощания убитых горем родителей со своенравной дочерью. В героине я тотчас узнала Хлою, правнучку Леона. Какая это была очаровательная серьезная девочка, с низким грудным голосом. В ней бурлила испанская кровь матери. Помнится, я присутствовала на ее первой годовщине. Кажется, что это было всего несколько месяцев назад. Я следила за тем, как убедительно она, покинутая нечестивым графом, страдает от нищеты, недуга и отчаяния. Роль графа исполнял декламатор пролога в своем черном плаще. Не прошло и десяти минут, как все закончилось. По моим детским представлениям, которым свойственно особое чувство времени, пьеса была не короче любой шекспировской. Я и запамятовала, что после церемонии венчания Арабелла и ее принц-лекарь берутся за руки и, выйдя на авансцену, дуэтом обращаются к публике с финальным куплетом:
Здесь, в конце роковых злоключений,
Начинается наша любовь.
