Но развивать дружеские отношения было нелегко. Практикантки постоянно дежурили в отделениях, три часа в день посвящали самостоятельным занятиям, время оставалось только на сон. Расслаблялись они лишь во время чаепития, между четырьмя и пятью, когда снимали с полок, сколоченных из деревянных реек, свои персональные миниатюрные коричневые чайнички и садились чаевничать в маленькой комнате отдыха. Разговоры были осторожными, поскольку сестра-хозяйка присматривала за тем, чтобы все было пристойно. Кроме того, стоило им сесть, как наваливалась усталость, тяжелая, как три ватных одеяла. Одна девушка заснула сидя, с чашкой в руках, и ошпарила ногу. Сестра Драммонд, явившаяся на крик, сочла это прекрасным поводом попрактиковаться в лечении ожогов.
Да и вообще Брайони была закрыта для дружбы. В те первые месяцы она считала, что ей следует ограничиться отношениями с сестрой Драммонд. Та постоянно была рядом: то надвигалась из дальнего конца коридора с каким-нибудь ужасным заданием, то оказывалась за плечом Брайони, долдоня ей в ухо, что она была невнимательна во время подготовительного курса, и вот результат — она не может правильно провести обтирание больного: только после второй смены воды следует давать пациенту намыленную фланельку и влажное полотенце, чтобы он мог «сам закончить процедуру». Душевное состояние Брайони менялось чуть ли не каждый час в зависимости от того, как оценивала ее работу старшая сестра. Каждый раз, ловя на себе взгляд сестры Драммонд, она ощущала холод в желудке. Невозможно было понять, правильно ли ты все сделала. Брайони ужасно боялась навлечь на себя гнев старшей сестры. О похвале не могло быть и речи. Самое большее, на что можно было рассчитывать, — это отсутствие замечаний.
В редкие моменты, когда она принадлежала себе, обычно в темноте, перед тем как заснуть, Брайони вспоминала призрачный параллельный мир детства, Гертон, чтение Мильтона. Она могла бы сейчас учиться в том же колледже, где училась ее сестра, а не работать в больнице. Но Брайони считала, что в военное время должна приносить пользу. В сущности, она свела свою жизнь к общению с женщиной, которая была на пятнадцать лет ее старше и обладала над ней властью куда более сильной, чем власть матери над младенцем.
Это ограничение, которое прежде всего означало отказ от собственных личных интересов, она приняла на себя задолго до того, как услышала о сестре Драммонд. Урок унижения был преподан ей в первый же день учебы перед лицом всего класса. Вот как это случилось. Она подошла к сестре-наставнице, желая вежливо указать, что в ее имени на нагрудной карточке допущена ошибка: она «Б. Толлис», а не «С. Толлис».
Ответ прозвучал спокойно и невозмутимо: «Вы называетесь и будете называться впредь так, как здесь написано. Меня не интересует ваше настоящее имя. А теперь сядьте, пожалуйста, на место, сестра Толлис».
Девушки посмеялись бы, если б посмели, потому что у всех на карточках был один и тот же инициал — безличное «Н», но они почувствовали, что веселье не встретит одобрения. Тогда они слушали лекции по гигиене и учились делать обтирания на манекенах в натуральный рост человека — миссис Макинтош, леди Чейз и малыше Джордже, неотчетливо выраженные половые особенности которого позволяли использовать его и в качестве девичьего манекена. То было время, когда они привыкали к бездумному повиновению, учились носить подкладные судна стопками и усваивали основное правило: никогда не слоняться по отделению с пустыми руками. Физические нагрузки помогали Брайони сузить мыслительный кругозор. Высокий, туго накрахмаленный воротник безбожно натирал шею. Из-за необходимости десятки раз в день мыть руки хозяйственным мылом под обжигающе ледяной водой у нее огрубела и потрескалась кожа. Туфли, которые пришлось купить за собственные деньги, отчаянно сдавливали пальцы. Форма, как любая казенная одежда, лишала индивидуальности и требовала постоянного ухода — приходилось каждый день заглаживать складки, прикалывать капор шпильками, вытягивать швы, чистить туфли, следить, чтобы не стоптались каблуки, — и это постепенно отодвигало на второй план прочие заботы. К тому времени, когда девушки были готовы начать практику в отделениях под руководством сестры Драммонд и подчинить себя рутине жизни «между подкладным судном и „Боврилом“
[33]
», воспоминания о прежней жизни поблекли и стали почти неразличимы. Головы практиканток оказались в определенном смысле пусты, система защиты рухнула, так что им ничего не стоило признать безоговорочный авторитет старшей сестры. Она заполняла их опустошенные умы, не встречая никакого сопротивления.
Об этом не говорилось вслух, но система обучения была армейской. Мисс Найтингейл, которую здесь никогда не называли по имени, Флоренс, достаточно много времени провела на Крымской войне, чтобы осознать значение дисциплины, четкого подчинения приказам и высокой натренированности воинского состава. Вот почему, лежа в темноте и прислушиваясь к нескончаемому храпу Фионы — та спала на спине, — Брайони уже тогда понимала, что линия параллельной жизни, которую она еще недавно легко могла представить по воспоминаниям о своих визитах в Кембридж, где навещала Леона и Сесилию, скоро начнет безнадежно отклоняться от линии жизни нынешней. Здесь, в этом регламентирующем каждый шаг режиме, теперь ее университет, ее четырехгодичный курс обучения, и у нее нет ни желания, ни возможности уйти. Она обрекла себя на жизнь, полную ограничений, правил, ухода за больными и постоянного страха навлечь на себя гнев начальства. Хотя новый набор практиканток осуществлялся каждые несколько месяцев, она была пчелой только своего роя и вне его не имела индивидуальности. Здесь не вели дискуссий и никто не жертвовал сном ради ее интеллектуального развития. Она выносила судна и мыла их, подметала и натирала полы, варила какао и «Боврил», приносила, уносила и была избавлена от рефлексии. Практикантки второго года обучения говорили, что позднее собственная ловкость начнет доставлять удовольствие. И в последнее время Брайони довелось вкусить этого удовольствия, когда ей — под присмотром, разумеется, — доверяли измерить пульс и температуру больного и занести показания в карточку. Что касается собственно лечебных процедур, то она научилась прижигать ляписом язвы у больных стригущим лишаем, смазывать порезы эмульсией аквафлавина и делать свинцовые примочки. Но в основном она была кем-то вроде прислуги за все, а в свободные часы — зубрилой, заучивавшей простейшие факты, и радовалась, что у нее нет времени размышлять о чем-то другом. Но когда перед сном, стоя в халате у окна, Брайони смотрела на раскинувшийся по ту сторону реки затемненный город и думала о том, что там, на улицах, царит такая же тревога, как здесь, душа ее погружалась во мрак. И никто в этой размеренной жизни, даже сестра Драммонд, не мог защитить ее от этого мрака.
За полчаса до того, как выключали свет, выпив какао, девушки были обязаны прекратить хождение по комнатам, рассесться по кроватям и писать письма родным или возлюбленным. Некоторые все еще роняли слезы, тоскуя по дому, и в такие моменты, обнявшись, шептали друг другу слова утешения. Брайони казалось смешным и неестественным, что без пяти минут взрослые женщины плакали по своим мамочкам или, как сквозь всхлипывания сказала одна из них, по аромату папиной трубки. Слишком уж они упивались этими взаимными утешениями. В подобной сентиментальной атмосфере Брайони иногда писала краткие письма домой, в которых сообщала лишь, что здорова, не испытывает особых трудностей и недостатка в средствах и ничуть не жалеет о своем поступке вопреки предсказаниям матери. Другие девушки в подробностях описывали повседневные обязанности и напряженную учебу, чтобы потрясти любящих родителей. Брайони такое доверяла только дневнику и даже в нем была крайне сдержанна. Она не хотела, чтобы мать проведала, какой грязной работой она занимается. Отчасти ее решение стать медсестрой диктовалось стремлением к независимости, и ей было важно, чтобы родители, особенно мать, знали о ее жизни как можно меньше.
