Писателю это ничего не говорило, да и сама смерть буфетчицы воспринималась как вопиющая бессмыслица. А вот Лофланд сжимал кулак вполне осмысленно – мог и врезать, – так что Дэвид заговорил осторожно, без резких движений:
– Так… что, по-твоему, произошло?
– Что именно там произошло, не знаю. А вот чего я знаю, так это что она вчера под вечер мне звонила и интересовалась парнем, которого я подсадил к себе в машину. Который потом как в воздухе растворился, – примерно как тот субъект, с которым ты якшался в «Кендриксе».
– Я… сам при этом присутствовал. Я ведь тебе рассказывал.
– Да помню я те твои россказни, это все хрень собачья! Но ведь и я там тоже кое-что видел: того типа напротив тебя, который был да вдруг сплыл. Талья меня на проводе продержала без малого с полчаса, все выпытывала детали того парня, которого я подобрал. Как ты думаешь, с чего бы ей вдруг это понадобилось?
– Понятия не имею.
– Вот и я тоже. А затем в тот же вечер она одевается, как куколка, идет на встречу с кем-то и… – Он сглотнул. – И уже не возвращается.
Дэвид пытался как-то склеить эти части между собой, но ничего не получалось.
– Не знаю, что тебе сказать, – вздохнул он.
– Я вижу. И вот что тебе скажу. Если я выясню, что этот твой друган каким-то боком увязан с тем, что случилось с Тальей, я до тебя доберусь. Понял меня?
Говорил Джордж абсолютно серьезно, а за спиной у него маячили годы скопленного за жизнь гневливого отчаяния, которое помогало ему сквозь них проталкиваться. Отпираться, а уж тем более препираться с этим человеком было нецелесообразно.
Писатель молча кивнул. Джордж развалисто отправился восвояси.
Идти домой желания не было. Дом – тот, которым Дэвид владел на пару с Доун и где они держали все совместно нажитое, – не ощущался местом, к которому бы он чувствовал принадлежность. Если куда и направлять свои стопы, то уж лучше обратно в родной городишко. Это было ощущение, которого литератор ни разу не испытывал с того самого дня, как покинул родные пенаты годы и годы назад. Казалось бы, откуда оно, это чувство? Ведь там у него ничего не осталось. Не было никакой логической привязки к этому месту. Ничего, что можно высказать словами или поступком. Ни родителей. Ни друзей.
Было понятно: так проникает, оседает своим весом в сердце реальность смерти Тальи. В месте, где ты обретаешься, мир на самом деле не твой. Не твое и то, чем ты владеешь. А вот люди, которых ты знаешь, – они и есть тот мир, в котором ты действительно живешь, в котором тебе место. Вот почему жить жизнью – это все равно что строить дом на эмоциональной линии разлома. Места упорствуют, остаются, а все живое обречено умирать.
Умирать или покидать тебя.
Дэвиду вспомнился знакомый, который как-то отправился работать по контракту в страну, что отстоит на восемь часовых поясов от Нью-Йорка. Этот человек потом рассказывал, что, проживая в такой дали, вырванный из синхронности со всеми, кого знаешь, чувствуешь себя каким-то призраком. Может, в том и суть призрака – находиться вне резонанса со всеми и всем, что тебе знакомо. Общительным Дэвид никогда не был («полный чеканушка-одиночка» – спасибо, пап), поэтому все те немногие, к кому он все же испытывал привязанность, на общем фоне смотрелись особенно крупно. Одной из таких фигур была Талья, хотя вместе они ни разу не гуляли, не ели и не пили – даже не бывали друг у дружки дома. Однако эта потеря уже сама по себе выбивала писателя из колеи. А уж подозрение, что он здесь как-то причастен или задействован… Это был просто ужас.
Ну а как, по-вашему, себя ощущать? Дэвид попытался воссоздать в памяти разговор, что был у них с буфетчицей снаружи кофейни. Да, Талья в тот раз говорила как-то странно. Он тогда отнесся к этому поверхностно, хотя, вероятно, стоило насторожиться и задуматься о ее внутреннем состоянии, когда она снова взялась пересказывать историю о Джордже с тем автостопщиком. Может, он, Дэвид, что-то упустил – нечто, насчет чего мог разговорить ее, как-то на нее воздействовать, повлиять на ее настрой?
Он силился вспомнить. Там было что-то насчет того, что люди, когда умирают, на самом деле не уходят насовсем, а… Что-то типа того. О господи!
Она вбила себе в голову, что парень, которого Джордж подобрал на лесной дороге, был призраком.
Призраком, но не совсем. Сама Талья верила в знаки и предзнаменования. В ее романе они так и пестрели: там была даже одна не вполне убедительная слащавая сцена, где один из ключевых персонажей – стройная, отважная героиня – для продолжения своей жизненной борьбы обретает свежие силы, видя падающую звезду. Да, это вымысел, но людям свойственно в своем слово-творчестве отражать то, во что они верят. Вымысел – это то, куда мы отправляемся, чтобы поведать или прочитать правду, которая, если ее выразить в реальной жизни, вызовет лишь смех или недоуменные взгляды. Что же до рассказа Джорджа об автостопщике, то писательница запала на него с самого начала, выложив его Дэвиду в тот же день. Как видно, для нее эта тема была не праздной. И не исключено, что с тех пор произошло что-нибудь еще, давшее ей некий причудливый повод помножить два на два и получить двести два…
Подобрал Джордж, судя по всему, Меджа – ну а кого же еще? Только как это объясняет то, что произошло? Во-первых, о присутствии Меджа в городке сегодня или вчера ничего не говорит. Ну а во-вторых, с чего бы ему вдруг доставлять неприятности посторонним людям, не говоря уже о создании ситуации, в которой кто-нибудь из них может лишиться жизни?
Если только… Ведь в доме у него, Дэвида, кто-то побывал? А значит, есть косвенное свидетельство, что кто-то — пусть даже и не Медж – может оказаться ко всему этому причастен – неважно, сколь причудливым образом.
А если у Меджа или у этих других ничего не получается с Дэвидом, какой, по всей логике, для них напрашивается следующий шаг?
Верно. Навалиться на его друзей.
Не так ли поступают в подобных обстоятельствах одержимые местью безумцы – всеми возможными способами давят на свою жертву, угрожая ей со стороны? Впрочем, Талья Дэвида ни на что подвигнуть не могла, а Медж уже и так вышел с ним на прямой контакт. Так зачем действовать еще и чужими руками?
Ну а что, если это был не Медж, а кто-нибудь вроде него?
По той ночи, проведенной в городе, ясно, что у Меджа есть друзья, живущие аналогичным с ним укладом. Быть может, с целью надавить на Дэвида он подослал кого-то из них? Или…
У Меджа ведь тоже есть свои враги.
Вспомнить хотя бы тех субъектов в «Бидсе». Неприятного типуса в допотопном костюме и тощих, как грабли, фриков, что толклись с ним в баре. Помнилось и то, что когда он, Дэвид, улепетывал из церкви к вокзалу, часть пути его стойко преследовало ощущение слежки. Кто его преследовал, сказать непросто. Хвост он тогда вроде как сбросил.
Но что, если за ним шли до самого дома?
Придя домой, писатель сразу же понял: там снова кто-то побывал. Бумага, которую он сложил в стопку на столике в прихожей, теперь была разбросана по полу. Хозяин начал спешно ее собирать. Откуда эти листы, он теперь знал: выяснил за ночь. Они были из старого запаса, лежавшего в коробках, которые он распаковал у себя в кабинете, – кое-что из этих вещей, когда-то хранившихся в той каморке на верхнем этаже родительского дома, которую отец с гордостью именовал «кабинетом», Дэвид оставил себе. Это была бумага, на которой отец так ничего и не напечатал. Лежалая кипа чистых листов.
