Источник звука оказался и прост и банален: у Кристины на кухонном прилавке остался сотовый, и экранчик на нем светился. Было видно, что поступила эсэмэска. Среди ночи это мог быть только спам, а потому я положил мобильник экранчиком вниз на диванную подушку, чтобы, если что, шум от вибрации гасился понадежней.
С минуту я бесцельно стоял, пока не решил прибегнуть к испытанному средству, что помогает мне заснуть: некрепкий кофе и сигарета. Понятно, что в сочетании эти два стимулятора дают прямо противоположный эффект, но… не со мной.
Я на автопилоте намутил растворимого, при этом пытаясь не переживать о проблеме с преследовательницей Кэтрин. Вероятное объяснение здесь, похоже, только одно, так что пускай теперь Уоррен сама дожимает. Хотя отделаться от этих мыслей оказалось не так-то просто. Оттого мне, похоже, и не спалось; да еще и остатки адреналина, вызванные бурным спором с женщиной, которую я хорошо знал и, похоже, все больше любил.
Перед мысленным взором у меня то и дело очерчивалось лицо той девицы в плаще, когда она оказалась загнана в угол. Сколькие из наших ощущений бывают придавлены, сглажены, смягчены… Моменты перед автоаварией, всплывая в памяти, дробят и без того тонкую защитную оболочку вокруг человеческой жизни. Что это была за женщина и чего ей было нужно? Кто она, нормальный в целом человек или отъявленная бандитка? На что она рассчитывала, следуя за Кэтрин по пятам, даже если между ней и Марком что-то было? Ну а то, что мы приперли ее посреди улицы, – заставит ли ее это уняться, действовать более осмотрительно или, может, наоборот, подстегнет? И где она теперь? Где она вот прямо сейчас?
Тут я резко тряхнул головой.
Да хоть где. Все, хватит! На самом деле.
Кофе с сигаретой я прихватил к окну. Вылезать на крышу среди ночи, да еще в такую непогодь, я не собирался, но надо было хотя бы приоткрыть раму, чтобы вытягивало дым.
В тот момент, когда я возился с упрямой фрамугой, снаружи что-то произошло – мелькнуло, что ли. Что именно, я не понял, но это было что-то определенно быстрое, крупное и темное. Словно большущая ворона примостилась на карнизе и вдруг сорвалась в нескладный, скомканный полет. За долю секунды, что я ее видел, она как будто распалась на два, а то и три силуэта – подвижные изменчивые тени, что отхлынули и растворились, словно рассеянная ветром туча.
Различались и звуки – то самое побрякивание, что я слышал, еще лежа в постели (я их тогда счел за сердитые шалости ветра на крыше).
С отчаянно бьющимся сердцем я все-таки открыл фрамугу до конца и, высунув голову наружу, увидел на крыше свою разоренную курилку. Стул валялся на боку. Это ладно: ветер был сильный. Но не настолько же, чтобы перевернуть, да еще и разбить тяжелую пепельницу из литого стекла, тем более что она стояла внизу на пятачке, куда ветер обычно не проникал!
– Что там такое? – От внезапного голоса Кристины меня чуть не хватил удар. Я крутнулся назад и увидел, что она стоит на пороге спальни.
– Ты-то чего тут? – вырвалось у меня.
– Шум слышала, – включая настольную лампу, ответила моя подруга сквозь зевок. – Смолить, что ли, втихую вздумал: окошко открываешь? Мог бы и потише.
– Прошу пардона, – сказал я, с силой опуская фрамугу обратно. – Только знаешь… мне там сейчас какие-то жутики примерещились.
Я хотел добавить еще что-то, но понял, что Кристина на меня уже не смотрит. А смотрит на окно. Напряженно, с прищуром.
– Это… что еще за хренотень? – пробормотала она.
Я посмотрел туда, куда она указывала, и теперь, при включенном в комнате свете, различил на стекле какие-то не то проталины, не то… Подавшись ближе, я провел пальцами по раме. Отметины были на внешней стороне стекла – паучьи следы, проточенные сквозь наслоения въевшейся пыли и городского смога, которые ни мы, ни десяток предыдущих поколений жильцов не удосужились оттереть.
Кристина сейчас стояла рядом со мной. Мы, видимо, одновременно поняли, что отметины на окне, даром что невнятные и ломаные, представляли собой буквы, складывающиеся в три слова:
Отстань от нас
Глава 17
Как все началось, Дэвид, увы, не помнил. Хотя и пытался. Точку отсчета он высматривал, выискивал с настойчивостью какого-нибудь ловца смерчей со Среднего Запада, но она так и не открывалась его взору. Весь его жизненный опыт наглядно свидетельствовал, что причина открывается взору прежде, чем следствие. От неосторожных движений локтями слетали со стола чашки. Подсказки на уроке оборачивались стоянием в углу с поникшей головой, а стыд наказания при этом уравновешивался отрадной сменой позы: лучше уж стоять, чем сидеть за постылой партой. Окрик на маму приводил к шлепку, и в этом случае следствие сменяло причину молниеносно, да так, что попу буквально жгло. Нередко причина со следствием шли рука об руку настолько тесно, что порою казалось, они идут в обратном порядке.
А вот боевые схватки родителей стояли от этого процесса в стороне. Обособленно. Они просто происходили. Начала там не было, а значит, предположительно, не было и конца.
Во всяком случае, он старался видеть это под таким углом, хотя надо признать, что его мама с папой выглядели, по большей части, вполне счастливыми. Вдвоем. Счастливыми настолько, что в ребенке, в сущности, и не нуждались. Вдвоем они смеялись и попивали свои особые напитки, которые доставали из полированного шкафчика. Разговоры их перемежались взглядами и намеками, недоступными его разумению и исключающими его участие. Если он озорничал или ленился, они гневно напускались на него сообща, двое на одного, а после того как он отступал – или отсылался – в кровать, слышно было, как они уютно беседуют на террасе, и голоса их вновь спокойны и расслабленны, потому как его рядом больше нет и некому нарушать их спокойствие.
И вот однажды средь бела дня, без очевидной причины, откуда-то со стороны леса по ту сторону их городка он заслышал свисток – вроде паровозного – и понял, что сюда едет поезд. Поезд, понятно, не всамделишный. Да и свисток тоже не настоящий, а как бы звучащий изнутри головы. Знак, что когда-то и, по всей видимости, скоро произойдет столкновение.
Но с чего бы? К их дому не вело никаких рельсов. Откуда поезд всякий раз знал, как находить дорогу? И мальчик постепенно начал проникаться мыслью, что причина, по которой он не может видеть исходной точки, в том, что исходная точка – это он сам. Он – гвоздь, на который все нанизывается. Станция, которую пытается найти тот темный поезд.
Это была его вина. Ну а чья же еще?
И долго ли, коротко ли, но поезд до городка все-таки доходил.
На этот раз все произошло во время обеда. Он происходил за большим и старым столом из мореного дуба – одним из немногих предметов обстановки, что достался их семье после смерти маминого отца. Как выяснилось, доставаться было особо и нечему (факт, вызвавший у тех, о ком идет речь, немалое удивление). В прежние времена, когда они ездили к дедушке в гости, мама всегда принаряжалась, а папа в машине ворчал и всегда становился как бы ниже ростом, когда они входили в большой викторианский особняк в зажиточной части города. А когда дедушка умер, то оказалось, что денег в том особняке вроде как и нет (вернее, есть, но они как бы в минусе, хотя такое сложно было и представить). Мальчику помнилось, как папа в ответ на такое откровение улыбнулся медленной улыбкой. И такое бесхитростное тепло источалось от этой улыбки, что мальчик отдал бы все на свете, лишь бы быть ее причиной.
