– Это лежало на крыльце, – пояснила его жена. – Я подумала, что у тебя в кармане дырка, потому они и выпали.
– Ничего подобного. Я их кидаю в вазончик, по-нормальному.
– Да и дырки что-то не видно. Я просто хотела сама убедиться, чтобы сомнений не было.
Плюхнув сумку на стул, учительница стала снимать пальто. Она не сводила глаз с вазончика на столе – угловатенького, с облупленной глазурью и примитивной расцветкой. Вазончик был плодом творческого порыва, охватившего в какую-то давнюю пору пригородного безделья мать Дэвида: вот она его возьми и сооруди. Теперь он оставался одним из немногих воспоминаний о ней. В нем лежала мелочь вперемешку с пуговицами, скрепками и парой долларовых бумажек.
– Так что эта мелочовка делала снаружи? – спросила женщина.
– Понятия не имею. А где именно ты ее нашла?
– На верхней ступеньке. Прямо посредине.
Доун отправилась на кухню, собираясь заняться распутыванием клубка из квитанций на оплату и арифметических подсчетов. Дэвид с минуту постоял, глядя на три ступеньки, от которых шла ведущая на улицу дорожка.
Там не было видно ничего, кроме вечереющего неба, на сумрачном фоне которого по ветвям деревьев сверху вниз проходила упругая дрожь ветра.
За готовкой ужина из пасты и салата литератор еще немного почитал рукопись Тальи. Роман был… как ни странно, на удивление неплохой. Писатель уже, правда, слегка запутался в его героях – с кем они конфликтуют и отчего, – но решил: пускай они вот так сыплются дождем, рано или поздно по ходу все прояснится. Между тем читалось все легко. Кое-где были и приколизмы, с которыми удачно чередовались трогательные места, – в общем, Дэвид начинал потихоньку проникаться опасливой ревнивинкой, что сам он, как писатель, не такой уж и оригинальный, а писать могут определенно все. Вон гляньте, Талья – успела накропать куда больше, чем он! Просто она пописывает изо дня в день без перерывов, а главное, без помпы: ну пишется и пишется.
Ужинали супруги в приязненном молчании, прислушиваясь к миру снаружи. Ветер теперь налетал на дом с нешуточной силой. В новостях прогнозировали если не бурю, то что-то к ней близкое.
– Было очень вкусно, – сказала Доун, деликатно откладывая вилку. На тарелке еще немного оставалось, но, видимо, не оттого, что ей не понравилось, а из соображений слежения за своим весом.
– Наша цель – услаждать, – улыбнулся ее супруг.
– Ты, случайно, сегодня не был возле школы?
– Нет, а что?
– Анжеле показалось, что она у ворот видела мужчину, где-то среди дня. А когда подошла спросить, что ему нужно, он уже ушел. Она спросила, может, это был ты?
– Я весь день здесь.
– Трудишься не покладая рук.
– Точно так. И что я вообще забыл возле школы?
– Я ей то же самое сказала. И еще напомнила, что есть на свете такая штука, как мобильные телефоны. Анжелу я люблю, но иногда просто диву даюсь: как она вообще из дома без компаса выходит?
– Наверное, след за собой оставляет из бумаг. Выдирает из дневников чистые листы.
Доун не ответила, хотя обычно подтрунивание над коллегами доставляло ей удовольствие. Делала она это добродушно, причем никогда не насмешничала в глаза или всерьез. Она просто незлобиво избавлялась от накопленного за день негатива.
Но, как видно, не сегодня. Дэвид чутко накренил голову:
– У тебя все нормально?
– Да, а что?
– Просто ты какая-то задумчивая, вот и все.
– Чего это я задумчивая? Нормальная…
Ой нет! Что-то здесь было не так.
– Ты хочешь сказать, что… прямо-таки все в порядке? – настаивал писатель.
– Да так. Мандраж какой-то непонятный. Если не считать всех этих идиотских вопросов. Да еще погода. Ты послушай, что там снаружи творится!
Ветер действительно разгулялся не на шутку. Остро посвистывая в исступленно машущих лапах деревьев, он временами издавал траурные завывания. Досмотреть какую-то наугад выбранную телепередачу супругам помешал резкий стук со стороны двора. Оба недоуменно переглянулись, после чего Дэвид встал и подошел к выходящему во двор окну.
– Ого! – сказал он. – Прямо конец света!
Косо хлещущий сумрак, казалось, со всех сторон пронизывали призрачные пунктиры дождя. Вдруг откуда ни возьмись появилась распластанная газета: приплюснувшись снаружи к забору, она, как живая, пролезла сквозь него. Затем она какое-то время носилась по двору в бурной пляске, после чего, сменив направление, метнулась к стоящей посередине скамейке – аскетичного вида чугунной сидушке на двоих, подаренной на новоселье родителями Доун. В центре она стояла потому, что именно здесь нравилось сидеть отцу хозяйки дома, когда он приезжал в гости. Дэвиду отчего-то стало не по себе.
– Что там? – встревоженно спросила его супруга. – Что-нибудь упало?
Внимание писателя привлекала именно газета. Она словно к чему-то пристала. Вероятно, из-за движения ветвей свет мутноватой луны перемещался так странно, что казалось, будто газета облепилась вокруг некоего сидящего на скамейке силуэта – чего, понятно, быть не могло.
Через пару секунд газета взмыла обратно в небо. Скамейка, само собой, была пуста.
– Да ничего, – отозвался Дэвид. – Просто ветер.
Доун отключилась намного раньше, чем он. Сон ходил у нее в дружках и неизменно приветствовал ее теплой улыбкой и распростертыми объятиями. Он ее ублажал и освежал. Иное дело с ее мужем. Для него дремота была, скорее, наперсницей его музы и во многом обращалась с ним под стать ей. Иногда она была сама любезность, с обращением дружеским и непринужденным. А бывало наоборот, когда она косилась на него неприязненно, как будто он предложил ей поиграть в бутылочку, причем наедине.
Терпеливо повалявшись сперва на правом боку, а затем на левом, Дэвид по устоявшейся привычке повернулся на спину и теперь лежал, прислушиваясь к ветру. Он пытался отрешиться от всех мыслей, а спустя какое-то время решил сосредоточиться на работе. При этом сразу же ожил зыбкий страх, но писатель упорно удерживал мысли в этом русле, хотя и знал, что в целом это путь в один конец, именуемый бессонницей.
Достаточно скоро литератор поймал себя на том, что размышляет о предмете, которого внутренне сторонился. А именно о деньгах, что Доун обнаружила на верхней ступеньке.
Эта мысль не давала ему покоя: даже непонятно, почему она его так грызла. Странно, конечно же, но ведь должны иметься какие-то естественные, логические объяснения! Некоторые он уже сочинил, но затем отставил ввиду неубедительности. Почему так? Почему он считал, что в этом кроется нечто большее? Нечто такое, что ему следует знать и воспринимать всерьез?
Досконально вникнуть в это дело он не мог и оттого чувствовал себя неуютно.
Спустя неопределенное время писатель все же сумел погрузиться в дремоту – во всяком случае, оказался на краю ее омута. Откуда-то издалека смутно доносились стенание ветра, сыпучие горсти дождя, сеющиеся на окна и крышу, жестяное поскребывание какого-то небольшого предмета (должно быть, заблудшая баночка из-под колы) по бетонной дорожке.
