«Так заполняется пустое время прошлого. Огнем. И сгорает. Не выдерживает время пустоты». – Эти слова Ронин словно услышал внутри себя.
Он почувствовал, как дрожит Анна.
– Страшно, – прошептала она. – Все видишь и не понимаешь, что это такое.
– Не понимаешь, что это такое, – закрыв глаза, повторил Ронин. – Останется только пожарище. Как последний снимок.
И тут Анна не выдержала и заплакала. Сквозь всхлипы прорывались слова:
– Хоть сейчас ты можешь прекратить… Загонять себя в этот тупик… Какой снимок? Какой снимок…
– Я никому себя не навязываю! – вдруг громко и отчетливо оборвал ее Ронин. – И не надо мне ваших отражений!
Почему он так сказал? Ронин с удивлением прислушивался к внутреннему эху от последнего слова.
– Каких отражений? – испуганно отдернулась от него Анна.
Ронин взглянул в ее блестящие глаза и выдохнул, резко очертив рукой пространство перед собой:
– Всех! Всяких! Твоих, чужих, предметных, невидимых… всех.
Он опустил голову, пробормотал:
– Тебе сейчас лучше уехать. Я догоню… завтра.
– Но я не могу оставить тебя таким! – встрепенулась Анна.
– Ничего, – уже спокойно сказал Ронин. – Все равно мне надо остаться… пока догорит.
Анна молчала. Наверное, понимала, что надо согласиться.
12
Он провожал ее к дороге и даже невольно тянул за руку, словно старался быстрее вывести из горячего воздуха, подальше от пожара. На первой же попутке она уехала к станции.
С этой минуты Ронину стало казаться, будто он раздвоился. Потому что, как во сне, видел себя со стороны. Вот он вернулся к бане, опять сел на тот самый порожек, так же стал смотреть на горящий дом. Увидел, как проехала мимо пожарная машина, не останавливаясь. Странно. Наверное, направилась к речке – за водой. Вернулась. Пожарные не спеша размотали толстый рукав. И стали ждать, пока пожар начнет затихать, чтобы потушить его остатки.
К вечеру пожарные уехали. От торчащей на месте дома печки и груды обугленных бревен расползался по оврагу удушливый пар.
Ронин напился воды из родника, с трудом добрел до бани и, как тяжелый багаж, взвалил себя на полок. Он не спал, а медленно, как пар за окном, растворялся в воздухе, в пространстве.
13
И назавтра, когда Ронин шел пешком по прямой полевой дороге, он думал о себе как о другом человеке, который находится где-то далеко и знает об идущем, и ждет его возвращениия.
В московской квартире он пробыл недолго. Взглянул на телефон, на висевшие по стенам фотографии. Одну из них – окно деревенского дома – перевернул к стене. Помылся, переоделся, попил чаю. Все это делал не спеша, но и не тратя лишнего времени.
И когда уже смотрел на облака сверху, через иллюминатор самолета, Ронин подумал, что сейчас время идет так, как надо. В одном направлении – как и этот самолет. Хотя и кажется, что он висит на одном месте.
14
Гора, как губка, впитывала свет. Полутени ее поверхности с мягкими очертаниями скал, курчавым кустарником были так ясны скозь чистый промытый воздух, что хотелось протянуть руку – дотронуться. Коричневый, лиловый, желтый, – смешивал Ронин цвета с каким-то восторгом своего тайного союзничества с горой, которая не давала возможности человеку назвать свой цвет. Бедный, бедный человек, думал Ронин, не все ты можешь. Рисуй, описывай, снимай – а этот восторг остается только в живом взгляде. Гора – сильнее. Как в насмешку над человеком, она изобразила на своем склоне человеческий профиль, запрокинутый в небо, – взгляд в бесконечность. Смирись, гордый человек, молчи и – смотри.
Ронин вздрогнул от своих мыслей, будто почувствовал: он не первый и не последний, кто думает так, глядя на эту гору.
Пустынно было вокруг. Как хорошо, что не лето, пустынный октябрь, вдруг открывший яркую зелень кипарисов, бесконечность упавшей листвы – никто не замечает ее летом. Как много ее, уставшей, сравнявшей все неровности пляжа своей желтизной. И опять понадобилось название цвета, подумал Ронин, а нет его, нет слов, которые могут что-то обозначить. Одинокий фотограф стоит на набережной, расставив треногу своей ловушки…
Край воды у ног легонько покачивался, высвечивая камешки. Самый лучший проявитель, подумал Ронин.
Он вошел в воду. Словно разорвалась и лопнула в воздухе тонкая струна или паутинка. Ронин услышал этот звук и почувствовал, как внутри растворилось и отпустило напряжение. Острый холодок больно кольнул в груди и сразу разнесся по рукам. Он хотел плыть, но руки сами прижимались к телу, локтями к груди, словно удерживали холодную колючую тяжесть. Шевелились только кисти рук. Ронин ушел под воду вертикально, чужое пространство сжало его со всех сторон. Он толкнул ногами дно – раз, другой, поворачиваясь к берегу. Ноги уже шли по дну – Ронин с трудом выбрался на берег и опустился на камни. В груди была пустота, холодная и уже совсем не болезненная. Дыхание остановилось. Это не я, подумал Ронин в кромешной черноте, и вдруг она раскололась, взорвалась ослепительным, холодным светом.
Маленький мальчик стоял в окне, прижав к стеклу неподвижную ладонь. Взгляд наконец вернулся к нему.
Фотограф с набережной с удивлением смотрел на человека, в странной позе прилегшего у самой воды. Через пять минут фотограф спустился по ступенькам, пошел по гальке, окликнув несколько раз: «Эй!»
Неподвижными, застывшими глазами Ронин смотрел в небо – куда был обращен человеческий профиль горы.
ОХОТНИК
Время здесь шло, как круги от брошенного в воду камня. Вечерами я сидел у моря, бросал в воду камешки и смотрел на незаходящее северное солнце.
А может, время шло так, как это солнце. Или летело – при каком-нибудь неожиданном воспоминании, – как порывистый ветер из-за дальних сопок?
Когда перед глазами бесконечный простор, то все становится похожим друг на друга: небо похоже на белесое море, чайки – на ветер, и сам себе скоро начинаешь казаться частью пейзажа. Чем больше пространство, окружающее тебя, и глубже покой, в который погружаешься, тем меньше причин и следствий в прошедшей и настоящей жизни.
Я представлял огромный материк на карте и сверху, ближе к Северу – маленький остров, на берегу которого я сейчас и сидел. В сущности, я обо всем так и думал – видел что-то большое плюс маленькую часть. Материк плюс маленький остров. Я сам – и всегда ко мне добавлялось какое-то отдельное чувство, или радость, или боль. Всегда мои чувства были чуть-чуть отдельно от меня, как этот остров – от материка. Всем явлениям, всем предметам в мире недостает маленькой их части, которая, кажется, есть где-то рядом. И в этой части вся разгадка. Чего? Я не знаю. Какой-то тайны, которая есть во всех крупных частях жизни. Почему я решил, что разгадку той жизни, которая осталась далеко на материке, я решил понять здесь, на острове? Все время я гоняюсь за маленькой частичкой, недостающей целому. Все время я прислушиваюсь не к себе, а к своим чувствам, каждое из которых – совсем рядом.
