– Ат, теперь все равно. Васька-от ничего не знат, как рыба. – И Афанасий опять улыбнулся, засветившись лицом, будто сказал что-то веселое.
Как-то глубоко прятал он горе своей памяти. По-природному, как зверь. Чувствуя, что ничего поделать не может. В домах ведь были и старые книги – я видел, как переносили их старухи, держась за них по двое. И красивы староверы были, и чисты – лицами, бородами, одеждой, вековыми избами. Правда, ремонтировали они их уже по-новому – не таежными бревнами, а брали из опустевших домов, выворачивали из стен. Возле таких изб и тропки были полукругом – обходили пустынность. Вся жизнь поделилась пополам: осталась старая часть и настойчиво входила новая. Через мужиков – пьянством, совместной работой с геологами и в лесничестве, торговлей рыбой. Женщины оставались прежними. Они и с нами не заговаривали, а когда встречали, то сразу кивали в сторону мужиков – мол, если надо, обращайтесь.
Николай жил в своей избушке на отшибе. Постепенно, с каждым днем, мы начинали понимать природу враждебности между ним и староверами.
– Изменники, – немногословно припечатывал он своих соседей, если мы при нем заводили разговор о местных.
И мы понимали, что он имеет в виду.
– А, этот-та? Шут-та? – отвечал весело Афанасий, когда мы спрашивали, давно ли живет здесь Николай. – Давно.
И говорил это с таким оттенком сожаления, что становилось понятно: вот, наградил Господь соседом. Смеялся Афанасий над всем, что было в Николае. Передразнивал походку, говорил, что тот ест только крупы, да и то почти сырыми, все читает да пишет, «ослепнет-та, да и помрет слепой».
Николай долго к нам приглядывался, не меняя своего поведения – перевозил, когда надо, на другой берег, возил и в Ярцево, за двадцать километров, за продуктами, пил с нами чай. И все – почти молча. Но мы уже узнали, что Николай действительно много читает, пишет – я застал его за этим занятием, когда однажды постучал в открытую из-за духоты дверь. Николай вышел поспешно, загородив собою свою каморку.
Жила в поселке старуха из бывших высыльных. Работала в войну переводчицей у немцев, отсидела свое и осталась жить рядом с кержаками. Тихая маленькая старушка, похожая на худенькую кошку – странно в ней было то, что она ходила на охоту. Однажды я встретил ее в тайге, недалеко от поселка, куда я отошел в надежде подстрелить рябчиков. Она улыбнулась мне, разминувшись на тропке, и у меня мороз пошел по коже: страшновато было видеть старушку с маленькой винтовочкой и болтающимися у пояса тушками птиц.
К этой старухе приплывала из Ярцева дочь Мария, которую Афанасий называл немкой. Мария привозила матери продукты, заодно исполняя обязанности почтальона. Нам доставляла письма, старикам – пенсию. Останавливалась она не у матери, а у Николая.
В такие дни Афанасий обязательно приходил к нам. Показывая на избушку Николая, над которой вился дымок, старик довольно ухмылялся:
– Кашу с немкой варят-та. Опять свадьба.
Видя, что мы не разделяем его насмешливого тона, Афанасий серьезно добавлял:
– За всеми смотрит-та. А сам развратничат.
Выпив водки, старик уходил.
Постепенно Николай стал засиживаться у нас подольше. Растягивал чаепитие и потом еще долго вертел в руках кружку, играя чаинками. Его присутствие нам не мешало, мы привыкли к молчанию Николая. Занимались своими делами – кто перематывал катушки, кто готовил аппаратуру, кто мыл посуду. Все же появлялось со временем ощущение, что Николай наблюдает за нами. Это было вполне объяснимо: человек привык жить один, и посторонняя жизнь была ему интересна. Мы говорили – Николай прислушивался к словам, мы что-то делали – он следил за нашими движениями. Иногда мы вовлекали его в разговор. Его ответы нас забавляли.
– Николай, а почему ты так питаешься? Не ешь же ничего.
– Еда – тоже вещь, в ней своя структура. Я не могу ее нарушать. Жидкость можно – она переливается, не изменяясь.
– А крупы?
– Ну, это по крайней необходимости.
– А вот сгниет продукт – структура все равно нарушится.
– Это – само по себе. Без меня.
И Николай чуть заметно грустно усмехался.
Мы не расспрашивали о его жизни, но за многие дни по крупицам разговоров узнали, что Николаю за сорок (у человека с таким питанием трудно определить возраст), что когда-то он учился в университете и был отчислен «за сосредоточенность», которую еще и обследовали в больнице, и с тех пор давно уже живет сам по себе.
Что ж, немного необычный человек. Как и живущие в Фомке староверы. Как и мы сами. Все немного необычны – друг для друга. Такие разговоры мы вели между собой вечерами, после работы.
Иногда Николай болел, слабел дня на два. И мы заметили, что это случалось с ним примерно через одно и то же время. Между обострениями – так мы привычно назвали приступы его непонятной болезни – дней пять он словно накапливал силу, и глаза его становились ясными и пронзительными. Свет в его избушке в такое время не гас до самого утра. Потом Николай с каждым днем выглядел все более усталым, вялым и в конце концов отлеживался два дня. Как ни странно, в эти дни ему помогал обслуживать бакены Васька – тайком от отца. Бакены загорались и гасли автоматически, но надо было следить за их исправностью. И вот Васька заходил к Николаю, брал бинокль и оглядывал Енисей. Если какой-нибудь бакен был темен, Васька заводил свою моторку и плыл к нему. Странной казалась эта дружба двух молчунов – на нее не повлияло даже то, что мы дали Ваське отставку в пользу Николая. Что-то было в их отношениях трогательное и настоящее, безо всяких условностей. Заметно было, что Николай безропотно, и даже с готовностью, принимал человеческую заботу о себе. После отъезда Марии приходил к нам в чистой рубашке, с удовольствием поглаживая свежие, еще не обмасленные рукава. Когда я подавал ему кружку с чаем, глаза Николая на мгновение вспыхивали детской благодарностью.
В те дни, когда Николай болел, погода портилась. Сопки на противоположном берегу закрывались рваными ползущими облаками, с небольшими перерывами шел дождь, а на показания нашей аппаратуры не следовало обращать внимания. Николай болел, мы отдыхали.
Однажды вечером, после грозы, прибежал к нам испуганный Васька. Решив, что он не находит себе места от желания выпить, мы налили ему немного спирта. Васька, конечно, выпил, но был так же испуган. Он звал нас к Николаю.
Мы поспешили, захватив аптечку. Дверь избушки была открыта нараспашку, внутри пахло гарью. Чайник валялся на полу, возле раскрытой дверцы плиты были рассыпаны потухшие уголья. Николай лежал на топчане. Он слабо улыбнулся нашему приходу, проговорил:
– Васька испугался.
– А что случилось? Тебе плохо? – Мы показали аптечку.
Николай слабо поднял руку:
– Не надо. Ничего особенного не случилось. – Он помолчал и добавил: – Они часто прилетают. А Васька дверь распахнул. Она в плиту выкатилась.
