Она вернулась через неделю – тихая, поникшая. На расспросы отвечала, что Константину сделали пересадку кожи и что врач обещал через месяц его выписать. После своей работы я заходил к ней, помогал разбирать накопившиеся пробы. Работали мы молча, как в читальном зале. Лишь однажды Майя не выдержала и отчетливо мне сказала:
– Он меня прогнал. Я уеду отсюда до его возвращения.
– Вы встретитесь потом, в Москве, – сказал я.
Майя невесело улыбнулась.
Она и правда уехала, как только закончилась промывка.
Начальник уговорил меня работать вездеходчиком – не хватало людей.
Константин вернулся осенью, когда уже выпал снег. Он вышел из вертолета в темных очках, с красным, словно прорезиненным, лицом, на котором застыла кривая ухмылка-оскал. Все поняли, что надо будет привыкать к этому лицу, еще долго вспоминая прежнее.
Вечером мы сидели у него и пили водку.
– Да сними ты эти очки, – сказал я.
– Ничего, пока надо привыкнуть. Прячусь от самого себя.
Я не выдержал и начал говорить о том, что ведь это я хотел зажечь ту печку и уже подходил к ней со спичками…
Константин оборвал меня:
– Я так и знал. Вину свою будешь придумывать. Было бы еще хуже – мы же там вдвоем оставались. Кто бы нас из огня выдергивал?
Он помолчал и вдруг спросил:
– Ходишь на свое место, к зимовью?
– Да нет. Сходил раз, сеть твою снял. Ты же говорил – плохое место.
Он улыбнулся:
– А я вот остаться хочу здесь на зиму. Сторожить. Не хочу пока возвращаться в ту жизнь. Начальник не против – понятливый мужик.
– Да что тут сторожить?
Он посмотрел в окно:
– Ничего. Разве только себя.
– А давай вдвоем?
– Нет, зимой здесь вдвоем нельзя. Совсем разругаемся.
Это «совсем» заставило меня замолчать. Мы допили бутылку, и я ушел спать.
Я улетал последним вертолетом. Радист, закрывая дверь, кивнул на стоящего у своего вагончика Константина:
– А этого забыли?
– Такого не забудешь, – ответил начальник.
Все мужики, прильнувшие к иллюминаторам, заулыбались: им понравилась интонация, с которой были сказаны эти слова.
Лопасти со свистом завертелись, поднимая вокруг вертолета снежную бурю. Я увидел, как Константин снял очки. Не спеша поднялся по ступенькам в вагончик, вынес оттуда карабин и выстрелил вверх.
Я представил, как где-то в море, в исходящую холодным паром воду упала пуля, вошла легко и бесшумно, и единственный маленький круг, захлебнувшись, сомкнулся над ней.
Ночью, сидя уже в самолете, повисшем над светлым полем облаков, я засыпал, думая легко и свободно, как можно думать только во сне: маленький остров, на котором остался одинокий охотник, похожий на меня, плывет где-то рядом, на одинаковом расстоянии.
Я уснул, и слова исчезли, оставив мне свои немеркнущие тени.
СМОТРИТЕЛЬ
Последним рейсом навигации я плыл на теплоходе из Красноярска в Игарку.
К концу второго дня берега раздвинулись так широко, что не стало видно отдельных деревьев – только желто-зеленые разводы лиственниц и кедров покрывали скаты сопок.
Я часами стоял на палубе и повторял про себя одни и те же слова. Судьбе было угодно… Вновь я посетил… Продолжения этих фраз растворялись в дымке, ткущейся из холодного пара, которым исходила вода. Мы подплывали к местам, где я не был двадцать лет.
Закат получился ранним – солнце закрыли поднявшиеся от горизонта облака.
– К непогоде, – сказал проходивший мимо помощник капитана.
Я спросил его, скоро ли будет поселок Фомка.
– Фомка? Нет такого. Ярцево километрах в тридцати.
Значит, совсем рядом, подумал я и стал всматриваться в берег, освещенный небесным светом. Скоро впереди мелькнул огонек бакена, от которого по воде в мою сторону пробежала дорожка. Наверное, этот бакен я удерживал багром в штормовую енисейскую ночь, пока Николай менял в нем сгоревшую лампу.
В тот вечер нас забыли на правом берегу. Закончив работу, мы спустились к воде и стали ждать лодку. Прошел час, другой. Темнело быстро. Мы разожгли костер. Сначала он горел ровно, потом заметался, зашипел первыми крупными каплями дождя. Начиналась буря. Огромный валун, под который мы перенесли костер, не спасал. Под сильным ветром волны налетали на берег совсем по-морскому. О лодке мы уже не думали. И удивились, когда услышали рокот мотора. Это была не наша казанка, а лодка бакенщика. Деревянным днищем она тяжело ударилась в берег, и мы вчетвером еле развернули ее обратно. «Ложитесь на дно!» – крикнул бакенщик, и лодка стала врезаться в волны. Лежа, мы вычерпывали воду, боясь поднять голову от страха. Я был ближе всех к бакенщику, и он сунул мне в руку багор, когда зацепил бакен. Оказывается, он менял сгоревшую лампу.
– Да кому он нужен сейчас! – крикнул я и увидел, как в свете фонаря свирепо сверкнули глаза бакенщика.
Плыли мы долго. Наверное, от одинаковости происходящего страх сменился тупой мыслью: неужели доплывем? Когда привязали прыгающую лодку к мостку и кто-то из нас попытался похлопать бакенщика по плечу в знак благодарности, он отдернулся и зашагал к своей избушке.
Назавтра он впервые пришел в наш палаточный лагерь знакомиться, хотя мы давно знали от местных староверов, как его зовут. «Испугались?» – спросил он, имея в виду наше ночное плавание. Николай отказался от еды и с удовольствием стал пить крепкий чай. Он пил его маленькими частыми глотками, не переставая, пока не допил всю огромную кружку. И ушел, с улыбкой оглянувшись по дороге.
Николай стал нашим перевозчиком – вместо немого Васьки, сына лесника. Васька был пьян всегда. Он и ходил, казалось, оттого, что должен был упасть. Передвигал ноги – и шел. В поселке было три занятия: ловили на самоловы рыбу, охотились и варили медовуху. Медовуху мужики пили вместо воды.
– Утопит-та вас Николай, – ревниво шутил Васькин отец, старик Афанасий, в очередной раз принося нам то осетра, то стерлядь – в обмен на водку или спирт.
Мы никогда не спрашивали Афанасия: как же так, староверы – и такое нарушение самых главных обычаев. Пьют, и пьют из любой предложенной посуды, избы в запустении… Мы с грустью и так все понимали. Тем более что сами были частью той внешней силы, которая нарушила здешнюю жизнь. Мы делали изыскания под огромную плотину, которая через несколько лет должна была затопить эту землю.
– Енисей городить? Дурак-та придумал, а вы убиваетесь, – смеялся, озорно щурясь, Афанасий.
В Фомке было дворов десять. Жили все родственники – Фомины. И название поселка, и фамилия пошли от основателя, много лет назад спасавшего здесь старую веру. Об этом рассказал нам Афанасий. И махнул рукой:
