— Только я вас опаивать не буду, я спать буду, — бубнила она, впуская нас в прихожую, — Мне сегодня к четвёртому уроку, имею полное право отоспаться. Идите на кухню и сидите там хоть до опупения. А в комнату не ходите, там спит Гарик. А ещё там страшный беспорядок, от которого вас стошнит. Всё, я ушла отсыпаться…
— Мы не слишком невовремя? — смущался Пашенька.
— Нет, — объясняла я, — Здесь так принято. Кофе у меня в пакете. Если хочешь, сделай себе. А сейчас — сорри. Мне нужно пошептаться со своим ноутбуком.
Спустя час я всё еще воюю с упорядочиванием и перепечаткой всевозможных выписок о Зинаиде Райх, коими после давнего визита в библиотеку всё ещё набита моя сумочка. Эх, сколько раз себе говорила — выписала, сразу перепечатай. Теперь вот сижу и сама себя не понимаю, в какой записи, что имела в виду, разобраться не могу. Мальчик Пашенька сидит напротив и чувствует себя крайне неловко. Я ему не помогаю, я занята. Раньше бы не позволила себе такого поведения — кинулась бы развлекать, показывать фотографии, зачитывать цитаты, балагурить историями о хозяевах квартиры и блистать своими от них отличиями. Но это детство, и оно у меня прошло. Давно уже не забочусь о моральном комфорте тех, кто со мной. Сами ко мне прибились, сами и расхлёбывайте. Не из жестокости — от нежелания вызывать в людях зависимость. Опытным путём установила, что на такую заботу люди очень быстро «подсаживаются» и все эти «мы в ответе за тех, кого приручили» портят на хрен всю непринуждённость отношений. Впрочем, уже не уверена, что в данном случае, все же, пойдёт речь об отношениях. Просто у мальчика Паши тёплые руки, завёрнутые кверху ресницы и трогательно-банальная манера ухаживания. Поэтому я ему рада и его не гоню.
— А долго вам ещё работать? — неловко присев на краюшек дивана, Пашенька сложил руки на коленях ладонями друг к другу.
— Всю жизнь, — отвечаю, отвлекаясь от клавиатуры, — Это если глобально. А локально — всего пол-абзаца осталось. Скоро уже.
Не писать про Зинаиду Райх я имею полное моральное право, но не могу. Она, хоть и не поэт, но к моей антологии смерти имеет самое, что ни на есть, прямое отношение. Мать Есенина бросила ей, убивающейся над телом повесившегося первого мужа, едкое и несправедливое: «Это из-за тебя всё!» А Райх её не слышала: «Куда ты уходишь, моя сказка!» — кричала она мёртвому Есенину — отцу своих двоих детей и виновнику всего-всего, что с ней, Зинаидой, наслучалось. До того, как беспутный и взбалмошный, гениальный и пропащий поэт вымотал ей душу, Райх была обычной красивой женщиной — милой секретаршей литературного объединения с толпой поклонников и соответствующими этому перспективами на блестящее будущее. Есенин пришёл, увидел, покорил, стёр любые перспективы побоями и унижениями и пошёл дальше. Зинаида ждала, надеялась, долго прощала всё, даже новую любовь и семью. А вот Айседору Дункан простить не смогла. С её появлением в жизни Есенина, Райх поняла, что на своем первом замужестве навсегда нужно поставить точку. Нет, точки ей было мало. Это должен был быть восклицательный знак. Она спалила душу об Есенина и теперь могла добиться в этом мире чего угодно. Без души добиваться проще — Электрический свет/ напрасно лезет мне в душу./ Там её нет:/ без души много лучше — у человека без души нет ахиллесовых пят. И Райх начала действовать: распрямила плечи (так, будто и не было на них груза в виде двоих маленьких детей и вечного безденежья), собралась с силами и решила стать актрисой. В театре Мейерхольда её приняли на ура. Классическое: «Нас гений издали заметил». Её /кивком отметил/ знаменитый режиссёр Мейерхольд. Оценил, полюбил, усыновил детей. Подарил настоящую крепкую семью и даже терпел выходки опомнившегося вдруг Есенина, возжелавшего вернуть ставшую знаменитой актрисой Зинаиду. Мейерхольд прощал Райх даже тайные встречи с Есениным (она сдалась-таки под сумасшедшим напором обновлённой любви поэта). Мейерхольд терпеливо ждал, пока Зиночка «переболеет бывшим мужем». Она и переболела бы непременно (бросать новую семью, наполненную таким теплом и взаимоуважением, Райх не собиралась ни при каких условиях). Но тут Есенин повесился, и превратился для Зинаиды в вечный укор. В трагедию «ушедшей сказки».
Я отвлекаюсь, удивляюсь скучающему Пашеньке. Он настолько не похож на описываемый Рукописью мир, что кажется мне невозможным, как пиво на морозе. Тут люди живут на полную катушку: гениальные поэты вешаются от собственного бессилия, светящиеся актрисы разрываются между чувствами и семьёй, режиссёры-новаторы всем прощают, уверенно идут к торжеству советского искусства, а потом оказываются расстрелянными после пыток в сталинских лагерях… А он, Пашенька, сидит себе на чьей-то кухне, смотрит на меня, как ни в чём не бывало, и может спокойно жить среди всего этого.
Мой сотовый снова заговорил голосом ГенадияСПодбородком. Золотая Рыбка на этот раз изволили отбирать подаренное.
— Слушай, тут переменилось всё.
— Не будете делать из меня звезду? — интересуюсь насмешливо.
— Это не знаю. Это не ко мне, это к … В общем, давай пораньше, а?
— Я не смогу.
— А ты смоги. Серьёзно говорю, проект крутой. Закачаешься. Раз в жизни такой шанс выпадает.
«О! Ну за что мне это всё? Чем дальше, тем страшней… Где ж силы и время на всё это брать?» Прикидываю, что в редакцию из-за Пашеньки опоздаю, а из неё свалю пораньше из-за Золотой Рыбки. Позволяю уговорить себя на более раннее время, хоть и чувствую себя виноватой пред долгом службы.
Интересно… Раз перезвонил, значит и впрямь что-то там им от меня требуется. Прямо приятно, что вдруг я всем такая нужная сделалась.
Пробегаюсь глазами по написанной статье и тянусь за сигаретами, недовольная. Сейчас бы не взорваться, не наговорить гадостей. Пашенька-то чем виноват, что такая слабенькая статья получилась? Неубедительно звучит мой голос, не отображает всей полноты событий. Не стоило и браться! Мысль изречённая — есть ложь. А мысль прочитанная — ложь вдвойне. Потому что дважды искажается: автором — в момент перевода ощущения в слова, и читателем — во время сложения букв в связный текст.
— Что-то не так? — только Пашенькиного сочувствия мне сейчас еще и не хватало.
Озвучиваю ему последнюю мысль. Он смотрит недоверчиво: подшучиваю или правда такая замороченная. Останавливается на втором, просит повторить. На кухню выползает Анна. Её ядовито-малиновые кудри и кружевные панталоны производят на моего новоявленного френда серьёзное впечатление. Меня он уже не слушает.
— Ой, не говори так! — зато слушает Анна и морщится, как от головной боли в период похмелья, — Обидно за читателей. Они что, даунята? Без искажений буквы в слова сложить не смогут?
Радуюсь предстоящей разминке. Быстро стучу пальцами по клавиатуре. Спарринг с Анной — штука захватывающая. Вообще-то я с бабами общаться не люблю. Но Анна — другое дело. Она мне, после Сонечки, всех баб милее и ближе. Пока она невозмутимо допивает Пашенькин кофе, я готовлюсь к атаке.
— Читай, — говорю, подсовывая ей под заспанное лицо экран ноутбука.
«По рзелульаттам илссеовадний одонго анлигйсокго унвиертисета, не иеемт занчнеия, в кокам пряокде рсапожолены бкувы в солве. Галвоне, чотбы преавя и пслоендяя бквуы блыи на мсете. Вдеь мы чиатем не кдаужю бкуву в отдльенотси, а все солво цликеом»
