– Будешь ли петь, Ашкопай? – спрашивали его. – Слышишь ли духов?
– Буду, – кивнул он, справившись со смущением, и ему дали нун. Он удобно устроил его на коленях и пробежался по струнам. Его руки, в веснушках до самых плеч, были тонки, жилисты, а пальцы – длинны. От рыжины или от света ламп даже ногти его казались желтыми. Золотой мальчик, пришло мне в голову в тот миг.
Он настроил арфу, позвал духов и запел. Очень скоро рассказ захватил его. Закатив глаза, отдалившись от всех, он видел и чуял все то, что шептали ему духи, а нам в уши влетало. И скоро сумел он людей за собой увести. Словно в дремоте все сидели и грезили.
Ооо, ты к вышним мирам, мой голос, лети,
Ты кукушкою возвратись.
Что видал, принеси на своих крылах,
Я спою в легких словах,
Как Золотой реки люд в кочевьях бродил.
Вот все земли конями истоптаны,
Все реки мостами вымощены,
Но одна река – шире всех,
Средь других она – море широкое,
Средь других она – море бескрайнее.
Как на дальний берег глаза глядят –
В дымке берег теряется.
Как на дальний берег птицы летят –
Назад возвращаются.
«До зимы здесь суждено нам стоять.
А по льду станем кочевье гнать».
Так решили все, так и царь решил.
И свернули они кочевые шатры.
Дома крепкие себе выстроили,
О пяти углах, о семи, у царя – о тринадцати.
Но луна за луною дружно бегут,
Только нет зимы, как и не было.
Люди миром живут, своим делом живут,
Один царь покоя не ведает:
Нам ли здесь стоять, дальше путь ли гнать?
День за днем у духов выведывает.
Не дают ему духи ответа,
Но вперед толкают, за реку.
«Коль не будет зимы, станем мост мостить,
Но на этой реке не останемся жить».
Вот к зиме дуют ветры опять,
Но не хочет река стоять.
Царь тогда через себя перекатился,
Серым журавлем обернулся.
На другой берег летит, на другой берег глядит.
Так видит:
На большой горе, на высокой скале,
Над великой рекой сидит черный царь.
Над огнем ему власть вышним дана,
Отгоняет дыханьем он холода.
Как подует ветер с седых земель,
Он им жар навстречу направит.
Не останется вмиг ни мороза, ни вьюг,
И зима не наступает.
«Ты зачем же такое зло творишь?» –
Закричал с неба царь-журавль.
«Не хочу пускать я чужой народ,
Пусть во власти моей пребывает».
Царь на берег свой прилетает,
Царь людей к себе собирает.
Ооо, все кто слышит, послушайте,
Ааа, кто видит, взгляните на то.
Как в те давние дни царь людей сбирал,
Вновь в кочевье их созывал.
Выходил один на высокий яр,
За реку колдуну кричал:
«Ты хотел нас рабами заставить жить,
Но свободному люду рабами не быть».
Эээ, боевые клевцы точите,
Ааа, боевые стрелы очиняйте,
Йерра, йерра, коней погоняйте,
Золотой реки люд, на битву идите!
Как сказал это все, на яр царь вернулся,
К Бело-Синему из всех сил потянулся,
Повернулся, встряхнулся, сынам улыбнулся
И живым мостом через реку стал.
Вот пошли по нему воины,
И обозы их, табуны легки,
И быки крутороги, и овец много –
Всем кочевьем они по мосту пошли.
А колдун со скалы хохочет,
Мост огнем ярым спалить хочет.
Только дует он – а мост не горит,
Как стоял, так над рекой и стоит.
Дунул снова, затлели опоры слегка,
Из-под ног слышат люди царевы слова:
«Йерра, йерра, кони, летите,
Золотой реки люд, стрелы мечите,
Ого-го, будет радость в бою,
Ойохо, каждый первый в строю».
Колдун черной злобою злится,
Вновь на мост огнем хочет пролиться,
Только мост стоит, не шатается,
Хоть опоры уже занимаются.
«С боевого клинка вас кормили,
Боевыми стрелами играли,
Мы дети войны, Золотой реки,
Наши кони, как солнце, легки».
И от злобы колдун сам загорелся,
Черный лес пожаром занялся,
А на яр уже люди ступали,
Чеканами врагов поражали.
«По земле нас духи водили,
Из всех рек коней мы поили,
Мы тверды, как клинки,
И придем, легки,
К берегам Золотой реки».
Жаркий бой в тот день приключился.
Мост, догорев, проломился.
Как закончили битву сыны,
Все на берег они пришли.
Проводили отца к бело-синим холмам.
Ветром стань, ветром будь, полетай!
Как после сладкого сна, не сразу возвращались люди. Иными, светлыми глазами переглядывались.
– Хеш, как хорошо, хеш, как рьяно, – слышалось из углов.
– Вот какие люди были! Вот какой царь!
Так говорили меж собой, а у меня словно распахнулись двери сердца. «Царь себя забывает для люда, – думала я. – Отец мне это говорил, а я не поняла. Предок мой живьем сгорел, отец мой так же поступил бы, верно, а я на такую малость не могу пойти! Разве достойна я своего рода?!» Мне стало нестерпимо стыдно. «Я счастлива быть должна жертве, – думала я. – Если и люд, и царя – если всех она сбережет».
Ашкопая хвалили и благодарили. Он улыбался смущенно и гордо, совсем заалев как маков цвет. Впервые, верно, пел при чужих, в чужом стане. Ему подали чашу с отваром, хлопали по плечам. Я с уважением глядела на него: под его прозрачной кожей текла сильная кровь.
– Что, степской царь, живут ли у вас меж верблюжьими горбами такие сказители, кто прошлое в песнях открывает? – раздался в этот момент недобрый голос Талая. – Но я ведаю: нет. О чем им петь? О том только, как убегали, трусливо поджав хвосты, от наших стрел твои волки. Как питались падалью до самых безводных степей. Так ли, пегий пес? Верно ли я говорю?
Глаза Атсура сузились еще больше, но лицо не изменилось. Глухо, как из щели в скале, он голос подал:
– Я не знаю, что за обиду носишь ты на мой народ, но обиду, которую мне ты сейчас нанес, лишь кровь смывает.
– Те, что за обида – услышать правду? – спокойно сказал Талай. – Волк зубами щелкает, да бережет хвост. Я отрежу его тебе, степской царь.
Как от удара ветра качаются кроны кедров, так всех всколыхнули эти слова. Вскочил Атсур, рванулся к Талаю, ломая под ногами блюда, и тот поднялся, шагнул навстречу. Другие тоже вскочили: кто в сторону дернулся, чтоб под удар не попасть, кто к противникам, чтоб удержать их. Но раньше, чем достиг Атсур Талая, Ату был возле них и держал обоих от драки.
