Мне казалось, нечто от него проникает в меня и парализует волю. Словно некое семя, упавшее в меня, пускает корни и неизбежно должно привести к тому, чтобы я смирилась, сломила себя и стала принадлежать ему. Я сопротивлялась – но вокруг не было помощи.
Однажды я была в доме одна, разве что мамушка сидела у огня. Чем занималась я, сейчас не вспомню, быть может, резала что-то или просто сидела, задумавшись глубоко, – в те дни такое со мною случалось. Как вдруг почуяла, что он приблизился сзади. Подошел тихо, как хищник, медленно, осторожно, чтобы не спугнуть, приблизил голову к моему плечу, свое лицу – к моему лицу. Меня обдало жаром, из самого естества полыхнул он и поднялся в голову. Я обмерла. Атсур же положил одну руку мне на предплечье – и каленым железом прижгло меня сквозь одежду, другую – мне на пояс. Медленно, как во сне, рука эта стала двигаться по моему телу, замирая, прижимая меня к нему, маня и обволакивая. Кажется, я не дышала, не в силах прогнать наваждение, но тут он чуть сильнее сжал мою руку, и это меня отрезвило: развернувшись, я толкнула его в грудь со всей силы, так что он полетел на пол и лежал, стараясь поймать дыхание. Потом, прокашлявшись, тяжело встал и поднял на меня недобрые глаза.
– Все брыкаешься, царевна, отпустить себя не желаешь, – проговорил он сквозь зубы. – Или цену набиваешь? Или правда не люб я тебе? А чем же не люб, царевна? Внимательно вглядись: ведь я такой же, как вы, мой люд такой же, как твой. У нас один кочевой ветер гуляет в крови, так чем же я тебе не пара? Подумай, глупая: великий народ может родиться из нашего брака! Ты все розное видишь, ты врага во мне видишь, а у нас больше общего, чем у братьев: у нас одна жизнь.
На мое счастье, в этот миг кто-то вошел в дом, и мне не надо было ему отвечать. Потому что я не знала бы, что ответить. Но долго после думала над его словами, так смутили они меня. Прав он был: много общего между нами, больше, чем даже у разных родов. Тяга к кочевью жила в степняках, как и в нас. Но не братьями делала нас, а врагами: при схожей жизни, слишком много было розного. Точно в зеркале: все, что было правым здесь, у них становилось левым. Один и тот же кочевой зов для нас делал любимой всякую землю, на которую ни придем, а в них рождал чувство, что всякая земля ничья, дана им на поругание и разграбление. Это рождало в их сердцах грубость, жесткость, потерянность и безотрадность везде, где бы ни жили. Об одной лишь наживе думали эти люди, взрастая в многолюдных семьях, на земле, вытоптанной и изглоданной скотом до камня. Чтобы набрать орехов, степняки рубили стройные кедры, чтобы наловить рыбы, сетями преграждали протоки. Не так ведет себя хозяин на своей земле, не так вели себя наши люди в любых краях, куда забредали в кочевье. Мое сердце не могло принять этой грубости и жестокости. Нет, Атсур был враг, враг тем более страшный, что похожий, словно отражение в зеркале.
Он и в самом деле хорошо помнил наши обычаи, и ему легко удавалось сходиться с людьми. Он подружился с братьями, приходил гостем в их дома, каждый день устраивал охоту с соколами. Они спускались в степной лог и охотились целыми днями. К вечеру возвращались с зайцами и красными от ветра лицами. Я ездила с ними несколько раз. Атсур гарцевал подле меня на своей мохнатой крупнозадой лошадке, учил держать руку и пускать сокола. Он так приближал свое лицо к моему, когда показывал это, что я чуяла запах его лисьей шапки. Один раз он был слишком уж близко, и я не могла ни слушать его объяснений, ни понимать. Тогда я не выдержала и ударила рукоятью плети его конька. Тот присел и с места понесся тряской рысью, а Атсур, не ожидавший того, болтался и хватал руками слетавшую шапку. Мы хохотали с братьями. А он, вернувшись, смеялся с нами вместе, как будто это была хорошая шутка.
Степские прячут чувства, это я знала, но что даже бровью ни разу не покажет он гнева – не могла того понять. Как бы ни вела себя с ним, он держал себя так, словно не грубила ему, а отвечала учтиво. Только одно спрашивал постоянно: отчего не смотрюсь в подаренное зеркало, отчего не вижу своей красоты. Но я никогда о красе не думала. Зеркало лежало в подушках.
Однажды, когда отец судил суды и никто из посторонних не смел войти в дом, дверь отворилась – и появился Талай. Еще до приезда степских он откочевал с пастухами на Оуйхог и вот вернулся. Я была в доме, сидела рядом с отцом, слушала жалобы, но мимо меня скользили слова. Никого, кроме просителей у двери да мамушки у очага, не было, – Атсуру отец не позволял оставаться, когда были суды, Санталай же сам того не любил.
Как хлопнула дверь и в облаке пара с мороза вошел Талай, я вздрогнула как от удара плеткой. За все эти дни я будто о нем позабыла. Он приветствовал очаг, приветствовал отца и людей, и сел в конце ряда мужчин, ждавших суда. Я не знала, куда деть глаза. Жестокий стыд, сильнее, чем во все те дни, затопил меня. Уйти думала, но боялась прогневить отца. Так и ждала конца, оцепенев, все пыталась понять, с чем он пришел. Думала об одном: знает ли он про Атсура? И глаз не могла поднять.
Наконец просители разошлись, остался один Талай. Отец к нему сам со своего места спустился и приветствовал дружески. С того дня, как мы открыли Оуйхог, он стал еще больше, чем раньше, ценить Талая и доверял ему как родному.
– Сядем к очагу, – сказал он, – очень я устал от тяжб. Ты ж не за судом в дом явился? Поговорим просто, а служанкам велю подать угощение. Дочь! – он обернулся ко мне, я сидела как камень. – Позови их, далеко ли ушли, пусть готовят обедать.
Я выбежала стрелой из дома. Девушек нашла, но сама назад не явилась. Не могла я вернуться и снова сесть перед глазами Талая. Взяла его коня от коновязи, отвела в теплую клеть, где наши кони стояли, стала чистить и кормить как своего.
Когда пришел Талай, я расчесывала его коню золотую шелковую гриву.
– Легок ли ветер, царевна? – с улыбкой обратился ко мне конник. Я вздрогнула и обернулась. Кровь бросилась в лицо, а в ноздри словно ударил знакомый запах Талая – хотя я знала, что он пришел с мороза, что дома не был целую луну и не мог пахнуть родным очагом, мне это всего лишь показалось. – Те, ты мне его испортишь, – смеясь, говорил он и трепал по шее коня: – Будет теперь сюда убегать, где ему еще взять такую ласку?
Я опустила руки и стояла, обмерев, как водой облитая, не смогла даже ему улыбнуться.
– Что ты, царевна? – встревожился Талай. – Или я обидел тебя? Прости! Я благодарен тебе за заботу. Или что-то стряслось? Или духа злого увидала за мной?
Я смотрела на него и пыталась понять, знает ли он, притворяется или нет?
– Злой дух в доме у нас поселился, люду грозит войной, – молвила наконец.
Улыбка сошла с губ Талая. Темными стали глаза.
– Царь ничего не сказал!
«Не знает!» – возликовало во мне, и я тут же все рассказала.
Мрачен и темен стоял Талай. Сквозь отдушины уже попадало мало света, но я видела, как тяжел стал его взгляд.
– Что будешь делать? – спросил он тихо.
– Что же мне делать? У меня нет выбора, я Луноликой матери дева. Но как избежать войны? Отец стремится ее отсрочить, надеется, мы откормим скот и спокойно уйдем отсюда.
