Конь его тонконогий тоже был к празднику убран. Мимо коновязи прошел, гарцуя, и остановился перед домом невесты. Три раза ударил Савк плеткой в дверь. Она растворилась, и девушки, убиравшие невесту, прыснули врассыпную, точно мышки из норки. Гости смеялись, но тут в дверях показалась сама дочь иноземного царя, и желтые отчего-то зашептали с неодобрением.
Это была дева тонкой кости и белого лица, и до чего же странно смотрелась она в нашей одежде! В высокой прическе с золотохвостыми птичками – чтобы было много детей, с Солнцерогим оленем, символом Луноликой, в полосатой красно-белой юбке, необъемной женской юбке до пят и белой рубахе, в черной ягнячьей шубке с лисьими хвостами по подолу, обутая в мягкие войлочные сапожки, такие тонкие и непривычные для нее, что, видно, не могла и шагу ступить, – такая потерянная была она, что невольно брала жалость. Как горлица в ладонях, так в этих одеждах терялась невеста. Я видела, что глаза ее заплаканы и красны – этого не скрывала даже краска на ее лице.
– Царь, у нас невеста прячет лицо, пока не станет женой. Лишь на следующий день может открыться гостям, – сказал Го, и я поняла, отчего зашумели желтые. Отец кивнул и ничего не ответил.
А невеста взглянула на Савка, и лицо ее исказилось – вот-вот опять зарыдает. Он же, как велит обычай, бросил под ноги ей кусок белого шелка, чтобы по нему ступала к месту. Невеста отшатнулась, будто он бросил ей змею, а гости опять зашумели.
– Царь, как можно кидать шелк? – сказал Го, и его голос был взволнован. – Этим жених показал, что не бережлив!
– Нет, – возразил отец. – Это чтобы жила она и забот не знала, как по шелку ступала.
Го перевел, и гости зашептались, обсуждая ответ.
– Царь, – сказал потом Го, – мы поняли смысл столь щедрого обычая, но наши невесты не ходят на свадьбе ногами. Тем более не станет ходить дочь великого господина. Пусть это будет соблюдено, царь.
Отец кивнул. Купец дал приказ, и тут же четверо слуг принесли носилки. Невеста величественно села, слуги бегом донесли ее до места, она спустилась на подушки за столом и сняла обувь, как требовал, видно, их обычай. Как и все, кто заметил это, я поспешила отвернуться, но все же успела приметить ее ноги: ступни ее были крепко перемотаны белой тканью, так что были размером всего лишь с кулачок. Мороз прошел у меня по коже от вида этого уродства: неудивительно, что на таких ногах она не могла ходить, а какое же это страдание! Я хотела даже спросить об этом у Го, но отец уже протянул невесте цветущую ветвь желтянки. Она смотрела на нее и не знала, что с ней делать.
– Передашь это жениху, – сказал отец, – как земля отдает себя вышнему супругу.
Го перевел. Невеста зарделась. Я видела теперь, что она совсем еще девочка, младше меня. Краска странно, некрасиво лежала на ее детском, еще припухлом лице.
Савк подъехал, она, не глядя, протянула ему ветвь. Он принял цветок, спустился с коня. Им подвели собак. Он дважды ударил обеих по спине плетью. Собаки скулили, поджимая зады, пытались убежать. Невеста взвизгнула. Жених протянул ей плеть.
– Ударь, – сказал отец, – это чтобы в семье вашей не было горя, коварства и ссор.
Го перевел. Невеста с ужасом смотрела то на него, то на собак. Го сказал что-то снова, и тогда дева ударила собак, но очень слабо. Гости с нашей стороны одобрительно закивали, гости напротив – молчали. Жених опустился рядом с невестой, взял ее за руку, вытянул сцепленные руки, и Зонтала быстрым движением связал их красной нитью. Наши гости хлопали и кричали.
– Это все? – спросил Го у отца.
– Нет. Теперь о браке надо сообщить Бело-Синему, – ответил он.
Принесли клетку с горлицами, жених открыл и ловко схватил одну птицу. Невеста все не решалась. Может, неудобно ей было левой рукой, но она гоняла птицу по клетке, та била крыльями и не давалась. Потом улучила момент и метнулась мимо руки. Наши люди закричали, кто-то даже вскочил на ноги.
– Выпускай! – крикнул отец, и опешивший жених разжал ладонь – вторая горлица улетела следом.
– Плохой знак, царь, – ворчал Зонтала. – Торопимся со свадьбой.
– Она не наша и нашего не знает, – отвечал отец. – Будь спокоен.
Савк сидел от дурного знамения бледный, как и невеста. Отец поднялся с чашей и сказал:
– Теперь брак заключен, и о нем известно Вышнему. Только он может их разлучить. Давайте же веселиться. Переведи, друг.
И осушил чашу. Это поняли все, еще не закончил Го перевод. Наши люди повскакали, закричали и выпили. Желтые кивали и тоже пили. Жених взял свободную руку невесты, поцеловал ее в ладонь, после приблизил лицо и поцеловал мочки ушей. Невеста не открывала глаза, по щекам ее текли слезы, смывая белую краску. Жених взял чашу, отпил сам и поднес ей. Она не смогла разжать губ.
– Что-то совсем слаба, – ворчал Зонтала. – Как-то приживется?
– Не бойся, привыкнет, – усмехнулся отец.
Го перевел купцу слова Зонталы, а после ответ.
– Это дочь великого господина, она росла в благоухающем дворце, не знала ни труда, ни дорог, ни палящего солнца.
Зонтала не ответил, а жених, у которого в крови уже заиграл хмель, сказал отчего-то слишком громко:
– Это правда, отец, ты бы слышал, как благоухает ее ладошка!
Неприличный смех пошел по нашей стороне стола, а я поняла, что краснею от этой пастушьей шутки: в ладони, считается, женщина хранит свою суть, открыть ее мужчине – как если б без одежды застал и самое сокровенное увидел. Но невеста, к счастью, не знала того и не поняла смеха. Все чаще она бросала взгляды на Савка, приглядываясь к нему, оценивая и как будто свыкаясь со своей долей. Иногда даже слегка посмеивалась, прикрывая рот рукавом. Сын Зонталы и правда был высок, силен и статен. Его фигура в легкой шубке была хорошо видна, на руках проступали мышцы, широкую грудь не скрывали меха. И хоть лицо его непривычным казалось невесте, от близости этого большого и сильного мужчины она хмелела.
А свадьба шла своим чередом. Зажгли факелы и светильники, принесли мясо, пришли музыканты, наши и желтых, и играли поочередно. Но наши стояли за моей спиной и так гудели в трубы и били в барабаны, что я их слышала хорошо, а музыку гостей не могла различить – они играли на большой арфе со множеством струн, но до меня не долетали ни мелодия, ни слова.
Потом были соревнования стрелков и борцов, метание деревянных колец, сбивание плеткой костяных бабок. Желтолицые привезли человека, у которого, казалось, не было костей, он гнулся, как змея. Наши кричали и удивлялись. Другой человек мог подкидывать сразу много предметов, он брал камешки, хлеб со стола, и они летали вверх и вокруг него так, что казалось, у него сотня рук.
Когда начались развлечения, я ощутила дрожь в теле. Все бросала взгляды на отца и старшего брата, все пыталась понять, будут ли они делать что-то – или, быть может, все уже сделано? Но лица братьев, как и лицо отца, оставались спокойны, ни взглядом, ни жестом не показывали они, что намечено что-то, ни взглядом, ни жестом не обменялись они, будто ничего не знали. Я же не пила, не ела, дрожь пыталась унять и все рукоятку меча сжимала, как перед боем.
