– Пришла, сестра! – обнял меня брат сильной рукой. Он уже пах хмельным молоком и был особенно нежен. – Я передал все Очи, но она не поняла ни слова! – сказал он с пьяным восторгом.
Очи сидела недалеко. Рядом с ней был Зонар. Я этого ожидала. Увидела я и Ак-Дирьи – за это время она располнела, щеки ее горели, губы алели, сидела она у огня и хохотала с незнакомыми мне девами. Только Согдай не заметила я.
С мороза в тепле меня разморило. Хоть и думала сперва, что уйду сразу, лишь передам все девам, но не уходила, сидела. Вокруг говорили, шутили, смеялись, и я тоже уже смеялась, принимала у кого-то из рук чашу, наливала настойку. В этом доме мне было легче, быть может, потому что не было здесь мрачной Антулы. Близнецов-хозяев Ату я не сразу признала среди гостей, они не сидели у очага, да и вообще здесь мест не соблюдали.
Тут пошел разговор: «А кто из вас, девы, петь умеет?» Но все отнекивались и смеялись, прикрывая рты рукавами, как вдруг одна из тех, кто в этом году проходила посвящение, крикнула:
– Ал-Аштара вон, она умеет. Она у Камки хорошо пела.
– Да, да, Ал-Аштара может, – тут же поддержали другие. – Она про Золотую реку на посвящении сказывала.
– Ал-Аштара? Кто это? Ал-Аштара? И правда умеет? – зашумели вокруг, и я не знала, куда деваться.
– Спой, Ал-Аштара, – просили уже меня, а по рукам передавали трехструнную арфу-нун. Я думала отпираться, но увидела, как Талай показывает на меня одному из братьев Ату.
– Так ты – царская дочь? – сказал тот. – Большая честь для нашего дома. Неужто же не споешь, когда хозяева просят?
Он смотрел на меня, но я в тот момент видела только улыбку и глаза Талая, и он, как показалось мне, еле заметно кивнул.
– Хорошо, – согласилась я тут же и сама себе подивилась. – Я спою. Только Камка запретила мне просто так петь. Буду я духов звать и о прошлом сказывать. Станете слушать?
Но все уже оборачивались ко мне, снимали с огня котел. Я настроила арфу, позвала ээ-тай и своего барса и начала петь.
На великой земле, Золотой реке,
Седовласый жил царь, правил много лет.
Был он мудр, как сова, голова бела,
Словно мед, сладки все его слова.
Та земля жирна, круглый год цвела,
Много дичи лесной и скота дала.
Золотая река, золотые ее берега.
Хоть руками бери – не оскудеет она.
Чистое золото в посуду плавили,
Чистым золотом убирали коней,
Чистого золота пряжки ставили,
Чистого золота – петли дверей.
Так и жил народ, но пришла беда.
И прозрел старый царь, что не справится,
Ни с войной, ни с бедой не совладает люд,
Весь исчезнет, следа не останется.
А сынов-то было у царя две дюжины,
А последние сыны – дети малые.
Вот он взял их двоих, положил в суму,
Да на спину кобыле навьючил.
Приторочил еды, хлеба он и питья
И сказал, кобылице в глаза глядя:
С этим даром теперь отпускаю тебя.
Ты несись во всю прыть, словно ветер в степи,
Тебе самое ценное я поручил.
Много злата есть на этой реке,
Но не стоит оно и слезинки детей.
Золотая река, золотые ее берега.
Хоть руками бери – не оскудеет она.
Ты несись как от смерти и там лишь встань,
Где не будет войны, – говорил ей царь.
Если выживут – в земли эти вернутся,
Если нет – по ним некому будет тужить.
Так сказал он, присвистнул, и стрелой сорвалась,
Кобылица без отдыха годы неслась.
Оставляя и реки, и горы крутые,
И моря голубые, и земли пустые.
Сыновья же росли, остановок не зная.
И один мудрым стал, зверей понимая,
А другой стал царем, духами управляя.
Только там свой бег уняла зверица,
Где и ветер не знал Золотой реки.
Там спустились братья, дома сложили,
И большой народ потом там взрастили.
Только помнили твердо слова отца:
Если выживут – вспомнят дорогу назад.
Потому, как окреп их народ, они снялись,
К Золотой реке опять потянулись.
Золотая река, золотые ее берега.
Хоть руками бери – не оскудеет она.
И пока у нас сердце стучится,
Будем слышать копыта мы той кобылицы
И искать дорогу назад.
Закончив, я открыла глаза и осмотрелась. Словно из глубокого сна, из темной воды поднимались люди. Лица стали строгими, совсем другими. Несколько дев, склонившись друг к другу, дремали у стены, а чуть дальше одна спала на груди воина. Видела я, еще не полностью сама в себя вернувшись, как он бережно обнимал ее за плечи и что-то, склонившись, шептал на ухо, верно, будил. Люди оживали, и видела я, как открывает дева глаза, как смотрит на воина, как улыбка зажигается на ее губах… И тут узнала и ее, и воина, глаз с нее не сводившего. Узнала – и как холодной водой обдало меня в тот миг. Потому что дева та была – моя Согдай, а воин – конник Талай.
– Вот о чем зимой надо вспоминать! Так всего и согрело, – говорили вокруг люди.
– Да, о былом хорошо вспоминать, о том, откуда мы родом…
И тут громче всех поднялся пьяный голос Санталая:
– Вот так сестра у меня! А я и не знал, что духи такой дар ей открыли! А она ведь еще Луноликой матери посвящена. Вот так сестра…
Но я не дала ему закончить. Вмиг проснувшись, я закричала:
– Как хорошим конем, ты мною хвастаешь, брат! Не смей больше говорить так про меня! Пока не дали мы обета, не ждут нас в чертоге! Пока здесь, с вами сидим, не бывать нам Луноликой матери девами!
Добрый мой Санталай смотрел на меня большими испуганными глазами. Что зажгло меня, я и сама не понимала, только вдруг больно и горько стало, словно бы дымом заволокло дом, и дым этот душил меня. Я видела, с каким недоумением глядят на меня люди, как Согдай и Талай во все глаза на меня смотрят. Рука Талая все еще лежала у Согдай на плече, и меня как огнем обожгло, стоило лишь мельком взгляд на них кинуть. Тут же выбежала я из дому, так и не сказав своим девам того, ради чего приехала, и слезы закипали на глазах.
Думала я тогда, что все теперь потеряла. Думала, отвернутся от меня и брат, и девы, и Талай. И совестно было, но как исправить, не знала. И от этой досады, от боли только тверже положила себе вернуться к жизни, какой учила нас Камка.
Придя домой, первым делом убрала занавесь от постели. Легла, но сон не шел: все стояли перед глазами Талай и Согдайка, взгляд их, друг к другу прикованный, объятие. Я вздрагивала, будто падала в пропасть, открывала глаза, вскакивала и глядела на ложе отца: вдруг он уже поднялся, и я опоздала выйти до света. Но он спал сном ровным и честным, и я снова ложилась, и опять начинала мучиться, и злилась, и не понимала, как только решилась на такое скромница Согдай. Недаром говорят, думала я со злостью, что чужачки гулящие. А Талай-то, Талай? Зачем тогда предлагает помочь мне выбрать коня, зачем вслед за мною ехал? И снова я вспоминала его, а потом Согдай – и вскакивала.
