Глава 7
Зонтала
– Хо-рош, хо-рош! – нараспев говорил Стиркс, качаясь в седле позади Алатая. – Хорош воин! То-то отец порадуется! То-то рад будет, как сын в родной дом вернется. Мало ли: такой стал воин. И верного слугу имеет. Лишь у доблестных богатырей слуги были. Так ведь, да?
Алатай морщился, но молчал. Отвечать Стирксу не имело смысла – только раздувать огонь, который и без того славно горит. Два дня, как они тронулись из царского стана через перевал, дядя как будто позабыл, что умеет молчать. Он не переставая пенял Алатаю на его поступок, насмехался над ним и над Эвмеем, не упускал любого повода напомнить, как учил его все эти годы и какой благодарностью отплатил он и ему, и отцу, уйдя на службу к царю. А когда вдруг смолкал, утомившись, язвительный, злой взгляд его жег Алатаю спину, он чуял это даже поверх плеча Эвмея, который сидел сзади на его коне. Покоя не было. Но Алатай решил твердо стерпеть все и молчал, кусая губу.
Было холодно. На перевале уже лег снег, и в тайге в стылом воздухе крутились снежинки. Алатай продрог в своей летней одежде, только со спины грелся от Эвмея. На Эвмее была зимняя ладная шуба, подаренная царем – шуба младшего из братьев Кадын, Санталая. Верно, в одних летах и в одном теле был Эвмей с погибшим братом, шуба сидела на нем как влитая. Алатай начинал уже мечтать о собственной, в доме оставленной зимней шубе, теплой и большой, так что зимой в тайге можно в ней и ночевать как в шалаше, с головой укрывшись. Ради нее стоило вернуться домой. Ради нее, а еще коня и оружия. Царь сказала: ты воин, негоже воину с одним ножом, точно мальчишке, бегать. И на чужом коне. Алатай и сам знал это, но все же, не вели царь отправиться вместе со Стирксом, он бы не поехал. Попадаться на глаза отцу не хотелось. Но Кадын сказала: «Раньше я сама не отпускала тебя. Но ты становишься воином, твердым в своих поступках. Нельзя больше бегать от того, что смутить может сердце. Рано или поздно с этим надо встречаться». «Но я хочу быть с тобой, царь, тебе служить хочу!» – ответил он тогда. Дело было сразу после гадания, только уехал Кам, и дух Алатая еще не очнулся от смутных видений той ночи. Но царь сказала: «Если в том твоя доля, ты вернешься. Ветер коня не поборет, чужое слово с доли не свернет. Но ты должен явиться к отцу, чтоб не говорили люди, будто я ворую детей себе на службу», – усмехнулась она.
– А что за груз с собой тащишь? – продолжал насмехаться Стиркс. – Какой прок от такой обузы? Работать не может, слов не понимает. Тупой бычок в дороге ценнее будет – того хоть съесть можно. А этот на что?
– Это брат мой, – не выдержал Алатай. – Сродник. И относиться к нему ты должен как к родному моему брату.
– Хорош брат, уж так хорош! И немой, и глухой! А всем в царской линии таких выдают? А если я пойду, мне дадут такого или еще заслужить надо? Ты чем заслужил, Алатай? Тем, что царю вовремя красными подвязками чулки на ногах подвязал?
И неприятно захохотал. Алатай закусил губу, сжал коню бока, и тот резко рванулся вперед.
– Те, ладно! – послышался через некоторое время голос дяди. Он нагнал и снова поехал сзади – шаг в шаг. – Повеселил ты меня, да хватит. Вон уже дымы родного стана видны. Узнаешь хоть дом свой, царский воин? Ты смотри, отцу только про сродника такого не говори. Он гнева своего скрывать не будет. Да и так-то, я чаю… – Он вдруг запнулся. Это было так странно для Стиркса, что Алатай невольно прислушался. – Я чаю, говорить отцу не надо всего. Вернулся – и будет. Он только рад станет. А что было с тобой до этого – и не стоит ему знать. Дурной сон утро смывает.
Алатай подивился – Стиркс так и не понял, что он не насовсем уехал из царского стана. Верно, думал, что удалось ему забрать его с царской службы.
– Я знаю, что скажу отцу, – ответил Алатай как можно безразличнее, хотя ничего и в помине не знал. Неприятная трусость кольнула сердце.
– Хе, да куда мне! Ты ж теперь взрослый, дядина помощь уже не нужна. Вырос сосунок, оборвал постромки. Я и не удивлен, – начал он опять насмехаться. – Да только я, будь на твоем месте, десять раз бы подумал, прежде чем отцу открываться. Поостерегся бы. Или забыл его нрав?
Алатай промолчал. Нрав отцовский был ему хорошо известен. Но и юлить, врать, изворачиваться было противно.
– Я знаю сам, что мне делать, – повторил он упрямо.
– Те, ладно, – сказал Стиркс недовольно и до самого дома уже молчал.
У порога их никто не встретил. Никто не знал, что они приедут. Они спешились у коновязи и прошли к дому.
– Заходи же, – сказал Стиркс у дверей, и рот его исказился странной улыбкой.
– И ты, – ответил Алатай, вглядываясь и пытаясь это разгадать. Но Стиркс подался назад.
– Нет. Ты сам, сам, – проговорил он, и улыбка стала еще более тугой, точно натянутая на барабан кожа. Алатай не стал спорить, наклонился к двери. – А ты здесь жди, – увидел он, как Стиркс перехватил за локоть Эвмея. – Нечего тебе там. Это только его дело. Сыновье.
Алатай толкнул двери, вошел в дом, и в этот момент, когда тепло и запах дома, где он вырос, коснулось его, он понял вдруг улыбку Стиркса: тот просто боялся, боялся Зонталы и его гнева.
В доме было жарко и душно, пахло овчиной и травами. Мачеха сидела у огня на месте хозяйки и чернила брови, поглядывая на себя в маленькое зеркальце. Она была обнажена по пояс, и распущенные черные косы лежали по спине и груди. Алатай сперва опешил, уставившись на ее белое, гладкое, с костяным отливом тело. Он, конечно, сразу вспомнил, что она не стеснялась его, когда в доме было слишком жарко или когда служанки натирали ее тело, но тогда он был мальчишкой, и ее нагота не трогала его, хотя и тянула болезненным любопытством. Но он слишком давно не был дома и успел позабыть все это, и теперь, увидев обнаженную мачеху, вдруг как никогда почуял себя мужчиной.
Она встрепенулась, заметив его, а из углов, точно мыши, стали сбегаться служанки, одевая ее, и почти скрыли за собой. Но она уже признала его, и испуг сменился на ее лице равнодушием. Она даже капризно прикрикнула на служанок, коря за излишнюю суетливость.
– А, пришел! – раздался тут голос, и Алатай вспомнил, где он и зачем. – Жеребенок к коновязи вернулся! С посвящения отпустил Кам. Долго же шло оно. А мы уж думали посылать к Каму, пытать, где сокрыли тебя духи. Хе, что и говорить: я рад. Подойди ближе, плохо тебя вижу.
Кровать у стены заскрипела, отец поднялся, откинув шкуры, которыми был прикрыт, – он мерз даже в такой духоте, хотя Алатаю тяжело было дышать. Он успел стянуть шапку и распустил шубу, но это не помогло.
– Подойди же, – бормотал отец, спуская с кровати одутловатые ноги, не дававшие ему ходить. – Дай погляжу. Хе. Повернись. Те, хорош. Хорош. До братьев еще далеко, но уже все на месте. Шу! – крикнул он мачехе. – Шуйка! Гони служанок, вели жеребенка резать! Праздник у нас: сын вернулся, воином вернулся! Узнаешь ли, а, Шуйка? Гляди глазами: вот он, мой мальчик, мой Алатай. Каков стал! Возмужал! Те, не держать мне больше гнева на Бело-Синего: дал он мне снова сына увидеть воином на коне. Дал.
