И верно, минула луна, как Алатай вообще ел досыта. Это во время учений Кам кормил их как воинов – крепко и сытно. В дни уроков еды стало мало. Алатай не охотился и мяса не видел. Кам поил его горячими взварами из таких трав, что много дней еще Алатай не чуял голода, все тело было легким и как будто полно дурманного дыма, а движения становились плавными, как в воде. Зато голод, который настигал после, был столь силен, что приходилось грызть кору и выкапывать корни, чтобы его заглушить.
Кам протянул мясо, и Алатай впился, чувствуя себя волком.
– Принес? – спросил Кам, щуря из-под шапки хитрый глаз. Алатай кивнул и отцепил мешочек. Подал ему. Кам встал, тяжелой стариковской походкой, западая на правую ногу, отошел к лиственнице. Алатай следил за ним и дивился, как может Кам быстро сбрасывать годы, когда это нужно. Был он старик, говорили, помнил еще, как пришли их деды с Золотой реки. Ходил тяжко, опирался на толстую палку. Но ему ничего не стоило вдруг словно забыть об этом, оборотиться воином, легче, быстрее и сильнее которого Алатаю видеть не доводилось. Никогда он не понимал Кама, и сердце его снова забилось от ощущения близкой тайны.
Кам вернулся с кожаным сосудом, положил его у огня и сказал:
– Здесь все, что ты добыл. Ешь и готовься. Нынче буду духов сзывать. Посмотрим, кто польстится на этакие дары, – усмехнулся он и добавил: – Пришло время скормить твое сердце.
Алатай поперхнулась и закашлялся. Хоть и ждал и знал сам, что сегодня это случится, но слишком уж долго, слишком страстно желал он этого дня, чтобы поверить в него. «Волка, – твердил про себя. – Пусть дары привлекут ээ волка!» – молил он. Но Каму, конечно, нельзя было такое сказать. «Все решит Бело-Синий», – был бы ответ. Кое-как, давясь и не чувствуя вкуса, Алатай доел, вытер губы руками и сел, глядя на Кама во все глаза.
– Сыт? – усмехнулся Кам. – А придется еще подождать. Ты готов, но доля твоя не готова. Доля твоя еще не вызрела в этом мешке. Сядь в стороне.
Алатай послушно отошел и сел на корень. Смотрел, как Кам готовит взвар: кидает в кожаный бурдюк с водой травы. Потом тянется к сосуду с его подношениями, с его долей, которую целую луну по крупице собирал Алатай по тайге – травинку, песчинку, перо из гнезда, где вырос кукушонок, помет из логова лисицы, кости суслика, орехи из схрона белки, сухой белый цветок с мохнатыми лепестками, который растет только высоко в горах, целое яичко из обгоревшего в пожаре гнезда… Все это теперь Кам доставал, подносил к носу, словно нюхал, оценивал, оглядывал и кидал – или в бурдюк, или в костер, будто то был мусор, ради которого не стоило мокнуть, мерзнуть и норовить сорваться с обрыва.
– Раздевайся, – бросил Кам, когда бурдюк был завязан и закопан в углях. – И трижды окунись с головой. Запахов на тебе много. Запахов твоих страхов, что урока не выдержишь. – И опять хрипло засмеялся.
Алатай послушно стянул одежду, подошел к потоку и вошел в него. Ручей обжог кожу, но был слишком мелок, едва выше колена. Пришлось лечь на живот и трижды поднырнуть в поток с головой. Его обдало огнем. Но он вышел неторопливо, будто ему все было нипочем, и остановился в стороне от огня, не желая подойти ближе, чтобы не показать, что ему холодно.
Стало совсем темно. Кам словно забыл о нем. Сидел у огня, держа над ним большой боевой клинок, но клинок был белый и сделан из камня. Кам крутил его над огнем, не сводя глаз, будто ничего не существовало больше, кроме блестящего, красивого, остро наточенного камня. Потом разгреб угли, достал бурдюк, налил в чашу и протянул Алатаю взвар.
– Выпей, будущий воин. Это прогонит страх. И не позволяй ему рождаться в сердце, что бы ты ни увидел.
Он говорил это, а Алатай чуял, что страх уже сковывает тело сильнее, чем холод. Даже не страх, нет, это был настоящий ужас, такого он еще не знал – ужас перед будущим, перед тем, что откроется ему сейчас, что его уже ждет. Но он сумел скрепить сердце, взял чашу и залпом выпил горький, терпкий взвар. Жар разлился по телу.
– Ложись, – приказал Кам, и Алатай повиновался, лег, где стоял, на колкие иглы. – Лежи и смотри. Не смей закрывать глаза. И не бойся смерти, воин. Не бойся боли. Боящийся смерти уже мертв. Воин Золотой реки не ведает смерти, потому и уходит на пастбища Бело-Синего.
С этими словами Кам занес над ним кинжал и со всей силы обрушил Алатаю в грудь. Дыхание вышибло, Алатай задохнулся, оглушающей болью пронзило тело – а Кам уже поднял над ним руку, и в его ладонях билось, светясь сумрачным алым светом, живое, кровавое Алатаево сердце.
Поднялся ветер, и стало ослепительно темно. Что-то загудело, как гудят кедры на ветру, но то были не кедры – это выли и свистели в тайге духи, со всех сторон слетаясь к поляне. Алатай смотрел во все глаза, не в силах вздохнуть, руками схватился за разверстую грудь. Ужас, какого он не знал еще, охватил его. Он понимал, что умирает, что, верно, уже мертв, и боялся закрыть глаза, боялся умереть сразу, как только закроет.
Ветер усилился, и тьма, казалось, сгустилась, хотя нельзя было бы больше. Алатай задыхался, силясь перехватить воздух раскрытым ртом. Вокруг стали рождаться вихри, более лютые, чем сама тьма. Алатай заметил их, и тут понял, что они вылетают из раскрытого бурдюка. Они приближались, кружились, норовили все ближе подобраться к кругу света, а вернее – к тому страшному, что Кам держал в руках, куда Алатай запрещал себе бросить взгляд. Будто живые, будто жадные, но боязливые звери, вихри крутились, приближались и не приближались, толкались, сцеплялись, гоняли друг друга от страшного кровавого дара, который подносил им Кам. Но в тот самый миг, когда стало их столь много, что уже ничего больше не было видно, и в тот самый миг, когда Алатай понял, что это не ветер, что это и есть ээ, – один самый юркий метнулся из гущи, выхватил живое, трепещущее сердце и канул в тайгу.
Алатай рывком поднялся и сел, но тут же страшная боль ударила его, он снова схватился за грудь. Уши его словно отверзлись, он понял, что миг назад не слышал ничего, словно был оглушен, – но вот шум, свист, шипение, вой, стоявшие вокруг, все обрушилось на него. И над этим поднялся властный голос Кама:
– За ним! Догони! Верни! Ты должен найти свое сердце!
Не чуя сил, не владея собственным телом, слабея от боли и совсем ошалев от ужаса, Алатай все-таки поднялся и зашагал в тайгу. Его качало, казалось, он вот-вот упадет. Руки все еще боялся оторвать от раны, пальцы слиплись от крови. Куда идти, он не ведал, его охватило отчаяние, вихри-духи метались вокруг, и от каждого их толчка он норовил упасть. «Пропал, – понял он. – Пропал. Не стать взрослым. Не стать мне воином». И вместе с этим он понял, что уходит и его мечта, ради которой торопил посвящение, – только будучи взрослым мог бы исполнить ее. И образ царя, как запомнил его, – в доме, на сборе глав, с лицом строгим, но прекрасным, – возник в его памяти.
Он закрыл глаза, втянул воздух полной грудью, так что от боли зазвенело в голове, встряхнулся и зорче вгляделся во тьму.
Ничего нельзя было разглядеть. Ночь стояла густая, какой и не бывает. Но тут в стороне мелькнула алая вспышка, будто искры вылетели из костра. Алатай сжал зубы и рванулся туда.
