Он подошел к ней, когда она сложила мольберт, взяла подмышку треногу и стала подниматься по ступенькам.
– Добрый вечер, Мария, – сказал Фарбус.
Она удивленно посмотрела на него, смутилась и слегка покраснела и, поставив треногу, протянула руку.
Маленькое уютное кафе «Ласите» приезжий вряд ли сможет найти, а вот для влюбленных и тайных встреч это, наверное, самое лучшее место в городе. Низкие арочные своды, мягкий свет и укромные ниши, откуда настольные свечи выхватывают лица своими огоньками.
Они пили чай с рижским черным бальзамом – самый лучший напиток в это время года.
– Много лет я писала свои серые, скучные картины, как это принято в нашей стране, – говорила Мария. – На них были серые озабоченные лица, серые дома, небо, и моя жизнь протекала так же серо, как эти картины. Но потом, вернувшись с Крита, однажды в поисках вдохновения я забрела в Старый город и случайно увидела вас, недалеко от церкви Святого Петра. Вы там писали плещущихся в луже голубей. Я долго наблюдала за вами и поражалась, они у вас просто перелетели из лужи на холст. У меня внутри все перевернулось, и я решила изменить не только палитру, но вместе с ней и свою жизнь.
И Мария с улыбкой мягким жестом показала на свой ярко-розовый джемпер.
– Так что, хотите вы этого или нет, вы послужили толчком к совершенно новому этапу моего творчества.
Фарбус любовался ее тонкими чертами лица, удивительными зелеными глазами, и чувствовал, что испытывает к ней какое-то влечение. Это было скорее похоже на влечение друг к другу родственных душ, но совсем не то, что мы называем любовью. Но сегодня ему было особенно одиноко, и он пригласил Марию к себе в студию.
Деревянная лестница предательски скрипела под ногами, оповещая всех соседей, что Фарбус возвращается домой не один. За несколько шагов до дверей послышалось радостное мяуканье Матвея, он снова хотел жрать, а отнюдь не радовался появлению хозяина, как обычно думают наивные люди.
Милое домашнее животное – лучшая приманка для любой женщины, будь это собачка или обычный, но только чистый дворовый кот. А тут такой красавец! Мария взяла его на руки (чему он ничуть не сопротивлялся) и принялась чесать за ухом, над толстой шеей. Он нагло развалился, вытянув задние лапы и поглядывая одним глазом на хозяина, как бы говоря: «Завидуй, тюфяк!»
Фарбус заварил две большие чашки чаю, бросив в кипяток две щепотки заварки, добавил туда бальзаму. Поставил чашки на стол и сел напротив Марии на низкий табурет.
– Вы живете один?
– Нет.
Мария напряглась и оглянулась, посмотрев в дальний неосвещенный угол большого мастерской, пытаясь там кого-то разглядеть.
– Вы пытаетесь там увидеть мою жену и детей? Могу вас успокоить, их у меня нет, ни жены, ни детей! О чем я даже немного сожалею.
– Почему немного?
Он на секунду задумался.
– Даже не знаю почему.
По всей мастерской стояли незаконченные работы, на которых был изображен силуэт женщины – на улицах города, или в парке у канала рядом с оперным театром, или на скамейке возле Бастионной горки. Но на всех уже почти завершенных картинах не было написано лицо.
Взгляд Марии вопросительно скользил по этим работам, а хозяин, видя ее недоумение, ничего не пояснял. Может, он ищет ту, которая появится на этих картинах?
Допив чай, она заторопилась домой. Фарбус проводил ее до остановки трамвая. Они не были многословны, но она почувствовала, от его присутствия у нее разрастается желание написать что-то необыкновенное. На прощание Фарбус посоветовал ей писать мир через свое сердце.
Уже с подножки трамвая Мария повернулась и сказала:
– Да, кстати, а от мужа я ушла.
Трамвай зазвенел по рельсам на повороте, унося ее прочь.
За дверью опять орал Матвей, требуя к себе внимания. Фарбус вошел, закрыл на задвижку дверь и снова поставил чайник. Но чай его не согрел, потому что это был не холод от промозглой погоды, это был холод одиночества.
Утро началось почти как у всех счастливых людей, которые не зависят от расписания. Только этот день вдобавок он еще и объявил выходным.
В поисках искорки
Фарбус его знал совсем другим. На его мускулистом торсе всегда была блестящая кольчуга, которая сверкала на солнце, словно сотканная из бриллиантов, в руках беспощадный меч правосудия и пронзительный взгляд, от которого ничего нельзя было утаить. А за ним стояло все его воинство против несправедливости и зла. И вряд ли кто на земле догадывался, что его соратники с ним во главе уже давно среди людей.
К шести часам вечера машины забивали до отказа улицу Меркеля и медленно ползли к перекрестку возле Академии художеств. Особо нетерпеливые и неопытные пытались перестроиться из одного ряда в другой, но быстрее от этого вперед не продвигались. Тут было все задумано свыше.
Неизвестно сколько лет тому назад на этом перекрестке появился мужчина с восточным лицом по имени Миша. На нем была накидка с вышитым красным крестом, на шее висели прозрачная коробка для сбора денег и небольшой плакат, на котором яркими буквами было начертано «Сбор средств для поиска пропавших детей» и что-то еще, что могло сделать проезжающего человека более жалостливым.
Как только автомобили застывали у перекрестка, он медленно проходил вдоль тротуара, чтобы они успевали прочесть надпись. На мгновение останавливался там, где из окна высовывалась рука с монетами. Он благодарно, по-отечески улыбался, бросал монеты в коробку и, поблескивая стеклами своих круглых очков, шел дальше. Когда машины начинали двигаться, он возвращался на свою исходную позицию, и все начиналось сначала.
В середине дня он отправлялся на перерыв. В левом кармане пиджака у него всегда лежали бутерброд с тонко нарезанной корейкой и несколько ломтиков российского сыра, завернутых в прозрачный полиэтиленовый пакет. В правом кармане были пачка папирос «Беломорканал» и коробок спичек, произведенных еще в советское время Рижской фанерной фабрикой. Где он их доставал, для всех, кто видел, как он прикуривает, оставалось загадкой. Некоторые пытались у него «стрельнуть» раритетную папироску, но он грустно смотрел большими карими глазами сквозь толстые стекла очков и, виновато улыбаясь, неизменно отвечал: «Извини, осталась последняя!» И это не потому, что он был конченым жмотом, просто там, откуда он явился, для людей это считалось грехом, приравненным к самоубийству. А он любил людей, со всеми их пороками и недостатками, поэтому и жалел.
Случалось, что он пропадал на несколько дней, и многие, кто привык его всегда видеть на этом месте, начинали волноваться. Может, с ним что-то случилось? Но вскоре он снова появлялся и опять продолжал свою миссию.
Иногда он доставал из бокового кармана телефон и куда-то звонил: «Вас беспокоит Михаил! Вы знаете, Владимир Астапчик сегодня пожертвовал пять латов! Он дал бы и десять, но рядом была жена. Вы же знаете этих женщин, она не жадная, просто очень экономная и уговорила его на пятерку». И кто-то отвечал: «Ну и отлично, значит, искорка в нем еще есть! А как там банкир этот, на «Бентли», все рожу в сторону воротит?» И Михаил докладывал: «Как всегда. Все без изменений!» И голос спокойно приказывал: «Надо намекнуть ему, что жизнь на земле – это преходящее явление».
