Я старался его полюбить изо всех сил, может быть, даже последних, и честно мерил ногами его улицы и площади.
Собор Апостола Петра виден со всех концов старого Рима, и любой пилигрим, поднявшись в городе на какую-нибудь возвышенность, обязательно найдет его величественный купол среди множества других.
Наметив маршрут вдоль закованного в бетонные берега Тибра, я спускаюсь по лестнице к набережной и иду поклониться могиле первого Апостола.
Пьета
Я понимал, что этот город поразит меня своей историей и величием. Эти мраморные колонны, вздымающиеся ввысь на месте бывших храмов, Курия, в которой еще две тысячи лет назад решались проблемы не только Рима, но всего мира того времени, где мраморный остов какого-то строения, на который я присел отдохнуть, мог видеть самого Нуму Помпилия. Грандиозные форумы, возведенные лучшими архитекторами того времени, и многое другое, что невозможно перечислить, созданное людьми за три тысячи лет. Красота приводит в трепет, но я не знал, что этот город подведет итог и даст оценку моей собственной жизни, задав мне единственный вопрос: «Зачем я живу?»
Под сводом собора святого Петра, в глубине за стеклом скульптура – мать держит на руках только что распятого сына, умершего за грехи всего человечества. Ее вечно молодое лицо выражает глубокую печаль. Правой рукой она поддерживает его тело, а левая отведена чуть в сторону, ладонью вверх. В этом жесте мне видится ее покорность: «На все есть воля Всевышнего». В каждой складке ее одеяния, накинутом на голову платке, во всем – великая скорбь, переданная нам пятьсот лет назад гениальным Микеланджело, когда ему было только двадцать четыре года.
Я взираю на расписанные стены, строгие изваяния наследников святого престола католической церкви, а сам думаю о Пьете: «Ему было тогда всего двадцать четыре года».
Вечером в номере я наливаю себе виски и медленно отпиваю. Думаю о Пьете.
«Большая часть моей сознательной жизни уже прошла, что я создал в этом мире прекрасного? Что я сделал для этого мира? Зачем я тут? Ему было двадцать четыре года! А я, кажется, прожил свою жизнь зря!»
Постепенно честные, но очень грустные мысли разбавляются крепким напитком, и я засыпаю.
Пьета.
Вечер в деревне
Маленькое симпатичное местечко Тервете, здесь на хлеб насущный зарабатывают в поле. Так это было пятьсот лет назад, так это происходит и сейчас, только лошадей сменили мощные машины, оставив половину населения без работы. Трудно им сейчас заработать. Но люди тут настоящие, колоритные, таких во всей Латвии не сыскать.
Вечером иду в местный бар, где собираются фермеры, и впитываю в себя вместе с пивом их незамысловатые истории.
«Никто не хотел верить, что она ко мне вернется.
Что греха таить, не верил в это и я. Женщина не собака, ее жирным куском не подманишь», – потом Юргис криво улыбнулся и добавил: «Но кой-какие методы имеются». Выпито было уже предостаточно, языки развязались, и Юргис продолжал: «Когда она ушла к Янке, я с горя, а скорей, с обиды и унижения запил, – да вы все это знаете».
И тут, видно, вспомнив то время, махнул рукой бармену и показал пальцем на пустую кружку. «Через недельку пришел в себя, завязал от пьянки на горле узел и стал думать, как мне ее назад вернуть. И не то чтобы я без нее жить не мог, просто «жаба задавила», – взяла меня и променяла на этого…» – и, не находя подходящего слова, просто изобразил отвращение на лице: «Ну, и созрел у меня замечательный план».
«В августе рижский рынок – ну просто выставка достижений сельского хозяйства не только нашей страны, но и всей Европы, включая сюда и Среднюю Азию. Гомон стоит, словно это стадион какой-то. Только болеют все каждый за себя – подороже продать, подешевле купить. А в начале июня там тишина. Первыми обычно появляются литовская клубника и белорусский молодой картофель. Наша клубничка созревает в середине месяца, да и то наполовину зеленая, но народ ее отрывает с руками, надоело жрать безвкусную, зимнюю, Бог знает из каких краев и чем политую. Сами знаете, мы кроме говна ничего не добавляем» – и все, соглашаясь, загомонили. «Ну, моя-то Анита с первой клубничкой и разной другой зеленью поехала с ним торговать. Думают, если своей задницей там повертит, больше денег дадут. Я на Янку злобы не держу, он всегда был хорошим хозяином, это моя была всегда, как каток – что на пути ни попадается, все под себя подминает. Она через меня в свое время так проехала и зацепила своим «пушистиком», аж на пять лет, да чего там на пять, я и сейчас всегда готов… Пока на ее пути этот фермер не объявился.
Говорят, она его прямо на ферме, возле кучи навоза уговорила», – он отхлебнул из кружки, сделал глубокую затяжку и задумчиво выпустил из себя дым несколькими клубящимися кольцами: «Много бы я дал, чтоб посмотреть, как они там у дерьма копошились!» – и вся компания разразилась пьяным заразительным смехом, даже те, кто совсем не слышал, о чем речь, ржали до икоты, сами не зная над чем. Как только все успокоились, Юргис продолжил: «Махнул я рукой на свое хозяйство, ну, не так чтобы совсем, соседку Инету попросил приглядеть, – и за ними, сердешными, в город.
У меня там брат двоюродный в полиции работает» – и, гордо посмотрев на всех, поднял кверху кривой указательный палец и, растягивая слова, продолжил: «Баааальшой начальник!» – и все уважительно закивали, кроме Петериса, который недавно вышел из тюрьмы и не смог не съязвить: «Мент, значит».
Юргис нахмурился, посмотрел на него из-под лохматых бровей: «Это для тебя мент, а для меня защитник правопорядка, чтоб такие, как ты, по курятникам не лазили», – намекая на то, что Петериса недавно поймали за ловлей карпов в чужом пруду. И уже через секунду их растаскивали в разные стороны. А их огромные крестьянские натруженные кулаки вхолостую распарывали перед собой воздух. Помахали немного, помахали, и снова уселись за столы, заставив Юргиса и Петериса пожать друг другу руки.
Потом выпили пива за дружбу, за хороший урожай и разную другую несущественную мелочь. И все уже забыли, о чем рассказывал Юргис, только меня уж очень заинтересовало, чем вся эта история закончилась, и когда большая часть народа уже потянулась к домашнему очагу, я как бы просто так, для поддержания разговора, спросил: «Ну, а что там дальше было, Юргис?»
Он долго хмурил лоб, вспоминая, о чем был разговор, потом его лицо просветлело: «Ты о моем «пушистике»!» – в порыве нежности он так называл свою Аниту. «Все хорошо, она ко мне вернулась», но я пытался вернуть разговор к истокам, чтобы узнать, как это произошло, и спросил: «А как брат из полиции, помог?».
Тут он вспомнил, встрепенулся: «Да хрен он помог, мент он и есть мент!» – произнес он. Но так брата называть мог только он. И я даже не сказал ни слова, чтобы не нажить проблем.
Вечером я лежал на кровати в деревенском доме и вспоминал этих мужиков с их проблемами, и их настоящим миром.
На следующий день утром отправляюсь в свой мир – мир гремящих трамваев и ревущих автомобилей.
