– А как рожать собираешься?
– Да мне уже неохота рожать. Покурить пустите!
Виталий Иванович – гинеколог наш – и тот остолбенел, а мы с Людочкой, акушеркой, вообще чуть не рухнули. Наконец Иваныч малость пришел в себя:
– Пока не родишь, не покуришь.
– Тогда пустите меня к мужу!
А сама колени сжимает, не слушается, бьется, рвется… Делать нечего.
– Ладно, погоди. Сейчас позовем твоего мужа, он к окошку подойдет.
«Родилка» у нас на первом этаже. Подошел к окошку «муж». С виду такой же пацан, как и «жена», но мозгов на одну извилину все же побольше:
– Нинуль, ты чего буянишь? Ты там смотри, врачей слушайся!
– Я курить хочу, а они не дают!
– Нинуль, как только родишь, тебе покурить дадут, и пивка я принесу…
Тут «Нинуль» начинает дико орать: роды идут своим чередом, вот и головка показалась. Так она знаете, что делает?! Пытается руками затолкать ребенка обратно в себя! Насилу успеваем ее схватить!
Нет, это просто кино. Причем плохое кино.
Ребеночек, мальчик, у Нинули родился практически неживой: наверное, легкие слизью забиты. Пытаюсь интубировать, но это бессмысленно.
– Не дышит? – спрашивает зав детским отделением Ольга Степановна. – Ну, часа три, может, поживет…
У меня сразу опускаются руки. У Ольги Степановны глаз-алмаз, она никогда не ошибается. И все-таки я не сдаюсь: делаю кислородную маску, беру дыхательный мешок, качаю, качаю… Что бы там ни пророчил «глаз-алмаз», я должна сделать все возможное и невозможное. Потом мы кладем младенца под капельницу, а меня сменяет сестра.
Потому что привезли новую роженицу. Тоже чудачка! У нее схватки еще ночью начались, а она в больницу не поехала, «Скорую» вызывать не стала: мужа ждала, который должен был вернуться из командировки, да задерживался. Ну и дождалась: чуть дома не родила. Повезло: как раз успели на стол, Виталий Иваныч ей только велел:
– А ну-ка, давай, потужься! – И вот он, ребеночек!
Я мою малявку теплой водичкой с марганцовкой, обрезаю и зажимаю поповину, убираю слизь из носа и рта. Малявка успела немножко наглотаться мекония – это самые первые какашечки детские так называются. Раньше я думала, а куда деваются все эти, так сказать, отходы, пока ребенок в животе у мамы лежит? Они никуда не деваются, потому что их практически нет, то есть там производство безотходное, тот мизер, что все же есть, растворяется в воде, окружающей плод. Но когда ребенок рождается, для него это такой кошмарный стресс, что он не только орет, но и какается от страха перед новой жизнью!
Впрочем, сразу орут не все. Некоторые – только после очищения верхних дыхательных путей, вот как эта девочка. Мамочка волнуется, так и подпрыгивает на столе:
– Ну почему она не кричит, доктор? Почему?
И тут я демонстрирую наш любимый профессиональный фокус.
– Пока не кричи, – говорю, зная, что девулька еще не может издать ни звука. – Тихо, тихо… Ну а теперь, – и незаметно провожу ей по грудине, – теперь ори!
Ох, как она заливается криком! Значит, дышит нормально. Мамочка тоже заливается – слезами счастья. Я не объясняю, что весь фокус заключается в своевременной тактильной стимуляции. Маленькие секреты большой медицины!
Потом у нас операция. Голова ребенка не проходит, женщина не может разродиться. Приходится накладывать щипцы…
Короче говоря, день этот идет себе и идет, и наконец-то наступает вечер. Тихий вечер! Можно телевизор посмотреть, чайку попить, подремать, мечтая о такой же тихой ночи, когда удастся наверстать упущенное ночью прошлой, когда я почти не спала… Благодать божья!
Вот только периодически достает нас один будущий папаша по фамилии Москвитин. Это его супружница должна рожать ночью. Я ему об этом двести раз сказала: «Рано еще, не маячьте тут, не мешайте!» Но разве уговоришь такого крутолобого бычка, к тому же в полицейской форме! Беспрестанно возвращался и ходил, ходил, топал по приемному покою, хотя ему тоже надо было быть на дежурстве.
В конце концов наши пациенты, большие и маленькие, уснули. Мы все тоже разбрелись по лежанкам. Я пристроилась во втором корпусе, недалеко от двери. Там у нас в коридоре, неподалеку от родилки, стоит такой мяконький, удобненький диванчик… У этого дивана что хорошо? Сколько ни лежишь, шею не ломит. Долго не заспимся, конечно, скоро у Москвитиной начнется.
С этой мыслью я крепко уснула – чтобы вскоре проснуться для самого жуткого и необъяснимого кошмара, какой только можно вообразить.
8 января 1793 года. Из дневника Шарлотты Лепелетье де Фор де Сан-Фаржо
О боже… О боже мой… Мне кажется, на меня обрушился какой-то камнепад событий! Такое, помнится, случилось года два назад, когда я поехала верхом и внезапно начался дождь. Удивительнее всего, что до этого больше месяца с небес не упало ни капли, земля вся иссохла. И в тот день утро началось безоблачное, а потом вдруг заволокло небо – и полило! Я направила коня (тогда у меня был Феб, рыжий, солнечный красавец Феб!) под скалу, на которых прилепилось несколько кустиков. Этот выступ отлично защищал от дождя, земля под ним была сухая. Но дождь не собирался утихать, нам с Фебом было уже тесно под выступом, водяные струи хлестали со всех сторон, мы совсем вжались в скалу – и вдруг на нас просыпалось несколько мелких камушков. Феб заволновался, попытался выскочить из-под скалы, но я, глупая, старалась его осадить, а между тем камушки все резвее ползли по стенам и несколько побольше и поувесистее ударили мне в шляпу и в холку Феба.
Как он перепугался! Как взвился на дыбы! Право, могу сказать не хвастая, что считаюсь отличной наездницей, однако даже мне с превеликим трудом удалось удержаться в седле.
Феб словно с ума сошел. Не слыша моих окриков и словно не чуя, как натягиваются поводья, он понес меня прочь. «Неужели взбесился?!» – успела ужаснуться я. В это мгновение раздался дробный грохот и, обернувшись, я поняла, что если даже мой конь взбесился, то сделал он это очень даже своевременно. Потому что там, за моей спиной, уже не было козырька скалы, под которым мы только что прятались. По склону с вершины катились немалые камни, настоящие булыжники, и один из них, падая, только что раздробил вдребезги наш спасительный выступ. Если бы не Феб… Если бы он не забеспокоился и не помчал прочь…
Потом, когда я сообщила Роберу, старшему конюху, об этом случае, он даже покачнулся от ужаса и какое-то время не мог ни слова вымолвить. Но потом обрел дар речи и рассказал, что еще примерно два года назад, когда коня проезжал молодой грум, Феб уже попал однажды под такой же внезапный камнепад и был даже ранен в холку. Наверное, ему запомнился тот случай. Я удивилась, почему раньше ничего не слышала об этом, но Робер сказал, что мы с отцом путешествовали в то время по Италии, а когда вернулись, ранка Феба уже зажила и была не видна под густой гривой.
Я мгновенно вспомнила ту нашу чудесную поездку. Это было в 1789 году. Рим, Венеция, Флоренция, сказочная, вечно цветущая Флоренция… Мы вернулись во Францию в конце июля – и не узнали Парижа! Бастилии больше нет, на улицах орут опьяневшие от какой-то выдуманной свободы простолюдины, а мой брат, наследный граф Луи-Мишель Лепелетье де Фор де Сан-Фаржо, отрекается от своего рода, от своего сословия и становится позором семьи.
