Вот уже третью неделю своего московского заточения он писал к Татьяне несколько писем в день, но не отправил еще ни одного. Вилим, которого он с удивлением обнаружил в московском особняке по приезде, сообщил ему, что доставил Татьяну и Бетти в Петербург, затем, как барин и приказывал, попытался вернуться в деревню, но чуть не попал в карантин и потому свернул в Москву. Хотя подобная скорость передвижения и показалась Евгению чрезмерной, но, зная резвость своего Фигаро, он не слишком удивлялся. Только это он и знал о Татьяне – что она в Петербурге, в родительском доме. С одной стороны, Евгения это успокаивало. С другой – девушка не написала ему еще ни разу. «Хотя она ведь пишет в деревню!» – утешал себя Евгений. В последнем письме он решительно настаивал на том, чтобы разорвать их самовольную помолвку. «Правда, моя жертва невелика: я прошу о том, что произойдет и само собой. Любовь молодой девушки не может ждать шесть лет…»
– Письмо я успел отправить по назначению, – не без гордости сообщил Вилим. – А это – ответ!
– Что ты мелешь? – Евгений медленно поднялся из-за стола. – Да ты не пьян ли?!
Дрожащими руками он вырвал у сияющего Вилима конверт, распечатал его… На обнаруженном листке почтовой бумаги с гербом Шуваловых, с его собственным гербом, значилась только одна строка, написанная знакомым почерком: «Я никогда от вас не откажусь!»
– Это мистификация? – растерянно спросил Евгений, обращаясь скорее к стенам столовой, чем к присутствовавшим в ней людям.
В следующий миг он увидел Татьяну. Смущенная, почти испуганная – Евгений еще не видел ее такой, – девушка стояла в дверях, озаренная сзади пламенем свечи, которую высоко держала верная Бетти. Потупившись, Татьяна сделала шаг, другой… Прасковья Игнатьевна встала и подошла к ней, взяв за руку. Отец Кирилл, также поднявшись, приблизился к девушке. Евгений был ни жив ни мертв.
– Я получала и читала все ваши письма, даже те, которые вы рвали… – заговорила Татьяна срывающимся, дрожащим голосом, сжимая руку Прасковьи Игнатьевны, словно ища опоры. Графиня ободряюще ей улыбалась. – Мне приносил их Вилим.
– Вилим?! – обернулся к слуге Евгений. – Как… Как ты все это проделал?!
– Да очень просто, господин граф, – явно рисуясь перед дамами, начал рыжий камердинер. – Когда вы отослали княжну обратно в Петербург, я предложил вместо этого поехать в нашу деревню, и перед карантином…
Евгений поднял руки, защищаясь от этого потока слов:
– Довольно, я понял! Вы свернули в Москву. И ты все это время обманывал меня!
– И я обманывала тебя, дорогой мой, – нежно, как никогда раньше, проговорила Прасковья Игнатьевна. – Мы встретились в дороге, и, едва увидев Таню, я полюбила ее как родную дочь. И вот третью неделю я прячу от тебя мое сокровище!
Она поцеловала девушку в лоб, и та спрятала у нее на плече зардевшееся лицо. Вперед выступил отец Кирилл:
– Обманывал и я вас, господин граф, пусть и косвенно, не видясь с вами. Но, узнав все обстоятельства дела, я не мог отказать в помощи вашей любезной матушке. Беглянки жили у меня в доме. И княжна, и ее горничная Елизавета…
– Елизавета? – как в тумане повторил Евгений.
Вилим подошел к Бетти и взял ее за руку. Рыжая красноглазая англичанка, «жердь», как дразнил ее первоначально камердинер, восприняла эту публичную фамильярность без всякого возмущения, с явным удовольствием.
– Бетти приняла православие, – пояснил Вилим. – И мы, с благословения вашей матушки, обвенчались. Теперь она Елизавета Сапрыкина.
Бетти подняла веснушчатую руку и горделиво показала всем блестевшее на безымянном пальце колечко.
– Но, выйдя за тебя замуж, она стала нашей крепостной! – воскликнул Шувалов. Он не в силах был поверить, чтобы свободная от рождения британка решилась на подобный шаг.
– Нет, нет, мой друг! – покачала головой Прасковья Игнатьевна. – Моим свадебным подарком Вилиму была вольная.
За всю свою жизнь графиня еще ни одному крепостному не даровала вольной, считая, что на воле люди балуются, бездельничают, пьют и, в конце концов, гибнут. Предоставить волю крепостному значило для нее то же самое, что отпустить на все четыре стороны корову, которая непременно свалится в овраг или будет разорвана волками, и уж во всяком случае зимой погибнет от неумения сыскать себе пропитание. Шувалов был потрясен этим известием не менее, чем всеми остальными.
– Я с ума сойду… – прошептал Евгений. – Но почему вы так долго скрывали от меня Татьяну, маменька?!
– Друг мой, отсылая Таню домой, ты был в чем-то прав, – ответила графиня. – Есть вещи, которые нужно делать в соответствии с приличиями. Тем более в твоем случае – ведь если бы сенатор вздумал начать преследование по закону, у тебя были бы большие неприятности! Поселив Таню и Бетти у отца Кирилла, я написала в Петербург сенатору Головину, сообщив, как обстоят дела, и прося его благословения на брак. Сегодня я получила ответ.
– Неужели он благословил наш брак? – не веря своим ушам, воскликнул Евгений.
– О нет! – усмехнувшись, бросила графиня. – Он пишет, что после своего бегства Таня вольна поступать как хочет, он больше не признает ее дочерью и лишает наследства. И прекрасно! Всегда я этого блюдолиза терпеть не могла! Теперь, когда руки у нас развязаны, вы можете пожениться, дети мои!
Установилась пауза. Евгений смотрел в глаза матери, живо вспоминая тот вечер, когда она отослала прочь его первую невесту, Елену, по той же самой причине, по какой сейчас привечала Татьяну: от девушки отреклись родственники, и у нее не было больше ни гроша. Поняла ли Прасковья Игнатьевна значение этого пристального, тяжелого взгляда, неизвестно. Но она первая опустила ресницы, продолжая гладить голову притихшей Татьяны.
– Если вы отвергнете меня и на этот раз, мне один путь – в реку, – проговорила девушка, нарушив установившуюся тишину. Отец Кирилл укоризненно вздохнул, Бетти немедленно вытерла глаза кончиком передника.
Евгений содрогнулся – и эти слова он слышал когда-то. Прошлое воскресало, словно предлагая ему исправить все совершенные ошибки. Он подошел к Татьяне и, взяв ледяную трепещущую руку девушки, поцеловал ее.
– Мы будем счастливы, – сдавленным голосом произнес Шувалов. – Мы все будем счастливы непременно!
* * *
Илья Романович крадучись подошел к постели больной и самым галантным жестом преподнес девушке розу. Майтрейи, сидевшая в постели, опершись спиной на подушки, приняла подношение с улыбкой. Ступать на цыпочках в ее комнате больше не было необходимости – девушка почти совершенно поправилась, но Глеб все еще не разрешал ей много двигаться и выходить в сад, куда ей очень хотелось попасть вот уже неделю, с тех пор, как она очнулась в этой самой постели от предсмертного оцепенения.
Елена, сидевшая в кресле и читавшая книгу, даже не взглянула на князя, который, войдя, приветствовал ее с преувеличенным почтением. Майтрейи, привыкшая к тому, что ее покровительница обходится с князем более чем холодно, задала уже однажды вопрос о причинах этого, но Елена ушла от ответа. Девушка больше не возвращалась к этой теме, зная, что Елена заговорит, только если сама захочет. К тому же Майтрейи куда больше беспокоило поведение Глеба. Он был сверх всякой меры занят в больнице, приходил ненадолго, выглядел измотанным, усталым… Но что мешало ему хотя бы раз встретиться с ней взглядом, как бы сильна ни была его усталость? О, тогда она в одном взгляде смогла бы выразить все то, что не вложила бы и в сотню слов… Но Глеб смотрел куда-то поверх ее головы, говорил только самые необходимые вещи и, отдав все распоряжения, исчезал. Встретив в комнате Майтрейи отца, он сухо кланялся и далее вел себя так, словно князя тут и не было.
