— Где тут отлить можно? — спросил я у какого-то мужика, который стоял в коридоре в резиновом плаще и пил из горла молдавский бренди.
— Пошли, — сказал он просто, приобнял меня за плечи и потянул на лестницу.
Мы подошли к соседней квартире. Мужик легко открыл дверь и толкнул меня в прихожую.
— Дверь слева, — крикнул в спину. — Только там темно, электричества нет.
Я на ощупь прошел по коридору, споткнулся обо что-то теплое, присмотревшись в лунном свете, узнал музыкантов, которые спали на полу. На барабане рядом стояли бутылки и лежал нарезанный хлеб. Я нащупал дверь, вошел. Наверху было окно, выходило оно, очевидно, на кухню, лунные лучи снаружи светили желто и мерцающе, глаза долго привыкали к темноте, постепенно я начал различать предметы. Была это ванная комната, соединенная с санузлом. Отлив, я подошел к ванной, набрал полные ладони воды и погрузил в них лицо. Стало лучше. Ванна была до краев наполнена холодной водой, на дне грудой лежали темные и прозрачные бутылки с алкоголем. Они поблескивали в лунном свете, словно карпы, поводя своими алкогольными плавниками. Нужно было выбираться домой. Внезапно дверь отворилась и еле видимая тень проскользнула внутрь. Это была женщина, только я не мог различить — кто именно. Она опасливо подошла, коснулась моего лица, запустила пальцы мне в волосы. Вдруг резко приблизилась и присосалась своим горячим крашеным ртом. Вкус губной помады только усиливал запах вина, которым было наполнено ее дыхание. Она целовала меня хищно и расчетливо, не спеша и вместе с тем не оттягивая самого важного. Руки ее залезли мне под одежду, ногти царапали мою кожу. Она легко разобралась с моей одеждой, толкнула на край ванны, повернулась и села на меня, легко подняв подол. Было это сладко и больно, входить в нее было трудно, она вздрагивала при каждом моем движении, но продолжала, не останавливалась, дыша всё глубже и глубже, будто легкие ее находились где-то глубоко-глубоко, там, куда не попадает солнечный свет и где не хватает кислорода. Я трогал ее лицо, чувствовал, какие теплые на ощупь ее губы, стискивал ее горло, так что она совсем прекращала дышать, что ее, впрочем, не останавливало. И когда коснулся ее пальцев, заламывая ей руки, притягивая их к себе, вдруг больно обо что-то поцарапался. Догадался, что это перстни, они были на обеих руках, почти на всех пальцах, они вспыхивали в желтом свете и мучительно ранили кожу, когда я сжимал ее ладони своими. Вдруг она замерла, ловко вывернулась, поправила платье и неслышно выскользнула в коридор. Я не знал, что делать — бежать за ней или оставаться здесь. Но даже не успел на что-то решиться, как дверь опять открылась, и подвижная тень снова проскользнула внутрь. На этот раз я действовал всерьез, схватил ее и резко наклонил над ванной. Она тихо вскрикнула, я впервые услышал ее голос. Был он хриплым и недоверчивым. Я торопливо задрал ее платье, пытаясь нащупать белье. Но под платьем у нее ничего не было. Входить в нее на этот раз было легко и горячо, она склонялась над холодной водой, разглядывая в сумраке черные и зеленые бутылочные тела, перекатывавшиеся от наших резких движений. Со стороны было похоже, будто она моет волосы. Или ловит рыбу руками. А я ловлю ее. Она всё время подавала голос, удивленно и остро, всё ниже склоняясь над водой, погружая в нее свои длинные волосы, пахнущие соснами и табаком. И уже когда всё заканчивалось, я потянулся рукой, пытаясь убрать ее волосы из воды, чтобы она совсем не захлебнулась. Она перехватила волосы своей рукой и забросила их назад. Наши пальцы столкнулись. И я вдруг ощутил, что перстней на руках нет. Я схватил ее за другую руку, но там тоже не было ни перстней, ни колец. Зато на каждом запястье оказались часы. Она, почувствовав, что я напрягся, попыталась освободиться, но я схватил ее за шею и снова пригнул к воде, заканчивая всё это и ощущая на ее шее множество цепочек и ожерелий, которых не было раньше и которые теперь безнадежно между собой переплелись.
Отдышавшись и успокоившись, она коснулась губами моей щеки и исчезла в коридоре. Я еще некоторое время постоял и вышел следом. Прошел к дверям, выглянул на лестницу. Было там, как и раньше, людно. Моего появления никто не заметил. Неожиданно из-за двери выпрыгнул Коча, я вздрогнул, но он крепко схватил меня за руку и поволок вниз. Я не сопротивлялся, шел за ним и думал, как обо всем рассказать. Выкатившись на улицу, Коча остановился.
— Коча, — начал я подбирать слова, — тут такое дело.
— Ладно, дружище, — энергично засвистел старик — Не парься. Иди домой, а то помрешь от бухла. Давай, завтра увидимся.
— Я тебе сказать хотел…
— Брось, дружище, — ответил на это Коча. — Что ты можешь мне сказать? Чего такого я не знаю? Иди уже, а то эти алкоголики тебя не отпустят.
— Ну, хорошо, — согласился я. — Спасибо тебе. Жаль, что так с мамой вышло.
— С мамой всё ништяк, — ответил на это Коча просто и строго. — Мама уже идет по желтой кирпичной дороге. Попробуй теперь ее догони, — добавил он и исчез в подъезде.
Я развернулся и пошел домой. Песок под ногами был мокрый, дома стояли темные, словно пропитанные черной краской. Я шел и вспоминал всё, что должен был вспомнить. Всё больше и отчетливее. Вспомнил испуганные женские голоса, слегка истеричные и умоляющие, что уговаривали никуда не идти, остаться на месте, не заходить в эту тьму, которая подсвечивалась изнутри наэлектризованным вечерним воздухом. Вспомнил Тамару — прибежала откуда-то и загораживала Коче дорогу, ни за что не соглашаясь его пропустить. Вспомнил, как она незаметно поправляла платье, как смотрела на меня испытующе и недовольно, как я сразу понял, что она всё видела, что она заметила меня и даже не боится, что я обо всем расскажу. То, что она не боялась меня, было особенно обидно, я злился на нее, но и сам понимал, что ничего не смогу рассказать. Главное, я вспомнил этот свет — желтый, густой свет фонарей, и под ним подвижные нервные фигуры, которые о чем-то перекрикивались, что-то пытались решить. Кто там был? Я точно вспомнил: мой брат, Коча, еще кто-то, не помню кто. И Коча пытался убедить брата, чтобы тот отдал ему нож, но брат стоял в каком-то ступоре и, казалось, совсем его не слышал, только вытирал рукавом кровь с лезвия. Я вдруг вспомнил всё, вспомнил, как Коча выхватил-таки у него нож, как порезал при этом руку, как, наконец, отбросил этот нож далеко в темноту. Вспомнил, как Коча шел куда-то с двумя сержантами, а Тамара пыталась их всех остановить и громко кричала, что Коча тут ни при чем и чтобы его отпустили. Последнее, что вспомнил, как она стояла среди битого стекла, обхватив голову руками, и перстни серебряно горели в ее густых волосах. И, вспомнив всё это, заметил, что на небе начинает проступать утро и шелковицы вокруг всасывают в себя темноту, словно черный лимонад.
10
— Где ты был, эй, где ты был? — Катя стояла возле катапульты, в длинном дождевике и широких спортивных штанах, и громко кричала. — Они ее убили!
— Кого убили? — не понял я.
— Пахмутову! Они ее повесили!
Она стояла в тумане, боясь из него выйти. В мокром воздухе всё слиплось и растворилось, я свернул с трассы, подошел к бензоколонкам, и только тогда она начала пронзительно кричать.
