Тамара доставала откуда-то из рукава носовые платки, словно крапленые карты, и старательно вытирала сухие глаза, пытаясь не размазать тушь. Тамила время от времени посматривала на золотые часы, которых у нее было тоже двое — и на левой, и на правой руке. Коча бродил по комнатам, подходил к Тамаре с Тамилой, те каждый раз оживлялись, припадали к Коче своими головами и сокрушенно, однако энергично похлопывали его по бедру или спине. Женщины приносили из других комнат вещи покойной и старательно обкладывали ими табуреты. В головах уже стояла кофеварка и японская аудиосистема, в ногах выставлено было несколько пар обуви. Кроме того, со всех сторон покойницу обложили лампами, одеждой, вышитыми портретами Тараса Шевченко и Иисуса, в руках она держала пудреницу и фен, а в карманы пиджака заботливый Коча напихал монеты, медали и жетоны. Тамара с Тамилой печально смотрели на него, всё приговаривая: гаджо, ой, гаджо. Мы постояли какое-то время, потом Коча потащил нас на лестницу. Снизу поднялся Эрнст с железной канистрой. Кто-то достал кружку, пропустили вперед Кочу, тот озабоченно взял посудину, осмотрел притихшую толпу, сказал:
— Квартиру, — сказал, — не ремонтировали с девяносто первого. И хоть бы тебе шо. — И выпил.
Все одобрительно закивали на это головами, поддерживая Кочу в его горе. Через какое-то время к подъезду подкатила скорая. Оттуда вылез молодой человек в официальном, тоже черном костюме, с папкой под мышкой.
— Священник приехал, — задвигались все и побежали встречать прибывшего.
Священник поднялся, кто-то сразу же бросился к нему за благословением. Он терпеливо благословил всех желающих, взял у кого-то из них полную кружку, осторожно перекрестил ее и, по-детски закидывая голову, выпил.
— Где мама? — спросил у Кочи.
Коча взял его под руку и повел наверх. По дороге священник раздавал всем ксерокопии с распечатанным текстом.
— Что это? — спросил я у Эрнста, который разливал остатки вина.
— Гимн, — ответил Эрнст. — Он их из Сети качает.
— Что за гимн? Они что — католики?
— Штунды, — коротко ответил Эрнст и, забрав у кого-то ксерокопию, тоже пошел наверх.
В гостиной все не поместились. Дальние родственники, коллеги по работе и официальные лица толклись в коридоре, стояли в ванной и на лестнице на два этажа вниз. Священник раздал текст гимна, сказал, что к чему, и, не тратя драгоценного времени на никому не нужные сопли, высоким голосом запел. Родственники сразу подтянули, за ними — официальные лица, потом соседи и случайные прохожие. Снизу подошел свадебный оркестр с тубой, барабаном и скрипкой и, уловив тональность, поддержал певцов, играя не столько для умершей, сколько для жителей нижних этажей. Священник выводил особенно старательно, Коча, однако, иногда его перекрикивал.
Когда Господь возьмет тебя за руку, — пелось в песне, — и поведет по желтой кирпичной дороге,
когда ты оставишь нас одних в этой удивительной стране, где постоянно проблемы с погодой и коммунальными службами,
когда пожелтеют фотографии, на которых ты, молодая и красивая, стоишь где-то на отдыхе в Гурзуфе,
мы выйдем тебе вслед всей дружной семьей с зятьями, невестками и прочими полукровками,
в праздничных одеждах, торжественно собранные, словно пришли на избирательный участок,
и начнем славить Иисуса в веках, чтобы он держал тебя за руку крепко и уверенно
и не завел куда не надо по дороге к Отцу нашему небесному!
Славься Отечество наше свободное, — подхватили все припев, — славься наш небесный Иерусалим,
дружбы народов надежный оплот!
Слово Иисуса, сила незримая, сарэ мануша дэ таборо явэна, романо законо припхэнэла сарэ лэн тэ прилэс!
Когда ты предстанешь пред Господом нашим в новом костюме, при связях и общественном авторитете,
когда припадешь к сладким рукам его с золотыми перстнями и наколками,
Спаситель скажет тебе, ты теперь дома, тетя Маша, тут все свои, расслабься, налачэ мануша пхэндлэ, со рома дюжавалэ; лачэ мануша пхэндлэ со амэ соловьи.
И все снова подхватили:
Так живи, Романистан, прекрасный и свободный, избавленный от пагубного влияния транснациональных корпораций,
сарэ манушэдэ кокалэ парнэ, рат лолы.
Свободный меж свободными, равный меж равными, признанный мировым сообществом и специальной комиссией ОБСЕ по вопросам духовного и культурного наследия малых народов Европы,
Господь держит тебя в своих руках, так слушай стук его горячего сердца.
Когда гимн закончился, присутствующие затянули другие, известные им церковные песни и под эти песни и неслаженные, но энергичные запилы скрипачей маму взяли на руки и понесли ногами вперед. Личные вещи несли близкие родственники, всем прочим, как пояснил Эрнст, касаться этих вещей не следовало. Скорая всё еще стояла внизу, в нее маму и запихали. Также в скорую сели Тамара с Тамилой, Коча и трио музыкантов. Остальные родственники, друзья и знакомые добирались до кладбища на своем транспорте. Для особо бедных подогнали трактор с открытым прицепом, туда набились десятка два грузинских цыган, и процессия тронулась. Уже на выходе я понял, что Коча крепко принял и что это просто так не закончится. Из скорой, уже на кладбище, он вышел еще более заряженный, резко покрикивал на музыкантов, требовал от них сыграть какую-то польку и всё хотел договориться с водителем скорой, чтобы тот провез маму до самой могилы, а он, мол, доплатит сколько нужно. Кладбище было старое и находилось в сосновом лесу. Сосны обступали ряды захоронений, места было мало, поэтому к свежевыкопанной могиле пробирались меж деревьев, как партизаны. Яму выкопали просторную. Стены ее успели выложить кирпичом, а пол был тщательно застелен свежими досками. Маму аккуратно спустили вниз, за ней начали передавать личные вещи. К стене присобачили, непонятно как, портреты Шевченко и Иисуса. Коча толкался между родственниками, сварливо что-то им подсказывал, вырывал из рук посуду, чтобы самому подавать вниз, наконец не удержался и с кофеваркой в руках полетел в яму. Его поймали, поставили на ноги. Попытались высадить наверх, но он сопротивлялся и хотел быть ближе к маме.
— Главное, чтобы они его там не забыли, — озабоченно сказал на это всё Травмированный.
Когда яму заставили вещами и цветами, так что и покойницы за ними видно не было, к могиле подошел священник. И сказал:
— Зачем ехать туда, где тебя никто не ждет? Зачем бежать от тех, кто любит тебя? Если ты сам не можешь постоять за себя и своих близких, что дает тебе право роптать на судьбу? Пытался ли ты что-нибудь сделать, прежде чем сдался и опустил руки? Как ты посмотришь в глаза тем, кто шел перед тобой и кто теперь на тебя надеется? Что ты ответишь на вопросы тех, кто ступает по твоим следам? Ведь жизнь происходит с тобой каждый день. И любовь оправдывает все ошибки и попытки. Экономика строится не на силе, но на справедливости. И когда ты не чувствуешь всего живого, зачем приходишь прощаться с мертвыми? Тетя Маша прожила долгую и героическую жизнь, исполненную каждодневной борьбой за счастье своего народа, близких, друзей и трудового коллектива. Непрестанное утверждение идеалов добра и равноправия поднимает ее в наших глазах и увековечивает ее духовный подвиг и хлопотливую деятельность на благо грядущего. Принципы братства, искренности и романипэ, которые она последовательно и настойчиво проповедовала всем своим жизненным опытом, должны стать примером новым поколениям, которые идут на смену своим родителям, занимая их место в шеренгах бойцов за светлое будущее. И в этом плане боевая и трудовая биография тети Маши призывает нас к неустанному героическому труду, к шлифованию собственных профессиональных навыков и полному приобщению к неощутимым позитивным вибрациям, которые посылает нам Спаситель в качестве вознаграждения за годы мытарств и социальной дискриминации!
