Туков ошибается. Я понимаю это, когда замечаю на заросшем щетиной подбородке Ефремова прилепленную мушку микрофона, а в ушных раковинах – компактные наушники. Красный чемоданчик лежит раскрытым у ног академика, и на нем, как на подставке, стоит тот самый непонятный прибор. Он лишь отдаленно напоминает виденную мной в клинике флейту Ефремова-Клейна, только не в форме примитивного куба с раструбом, а более вычурную. При каждом акустическом импульсе в устройстве Льва Карловича что-то щелкает и подсвистывает, а у него самого в этот момент конвульсивно дергается щека. Судя по всему, он переносит удары Бивня так же болезненно, как и мы. Что, однако, не является для ученого поводом прекратить свои непонятные эксперименты и вернуться к «фантомам».
Не исключено, что мы можем грубо вмешаться в работу Ефремова, но наша троица пришла сюда не затем, чтобы стоять и смотреть, как академик сидит без движения и издает в микрофон странные заунывно-певучие звуки. Неужто и впрямь безумный гений нашел общий язык с Mantus sapiens? Или, как сказал Миша, Лев Карлыч окончательно сошел с ума, принеся себя в жертву науке? Вот только не вышло бы так, что его самопожертвование оказалось напрасным.
Чтобы привести академика в чувство, Тукову приходится его хорошенько встряхнуть. Ученый разлепляет веки, долго пялится на нас осоловелыми глазами, но, вопреки опасениям, пребывает в рассудке и узнает тех, кто его потревожил. Кроме меня, разумеется. Впрочем, загадка моей личности его совершенно не волнует, ибо, в отличие от Бивня, она не представляет для Ефремова ни малейшего интереса.
– Что… кхм-кхм… Что-нибудь стряслось, Миша? – прокашлявшись, осипшим голосом любопытствует геолог, снимая наушники.
– Стряслось, Лев Карлыч, – отвечает Туков. – Вы не вернулись вчера к ужину. К тому же Бивень, зараза, вдруг начал грохотать, а вы возле него остались. Да еще к нам вот товарища капитана Рокотова сверху прислали. Хотя он тоже теперь надолго вместе с нами здесь застрял.
Ефремов окидывает меня равнодушным взглядом и вздрагивает, когда черная колонна разражается очередным импульсом.
– Господи, и правда грохочет! – удивляется академик. Вполне искренне, даже несмотря на то, что он несколько часов просидел в двухстах шагах от источника мощного шума. Неужто до сей поры Лев Карлович и впрямь его не слышал? Или слышал, но не обращал внимания? – Но как же так? Ведь пока не сказано Финальное Слово, ей запрещено приступать к глобальному окаменению! Выходит, я опять все неправильно истолковал! Но это исключено! Я же перепроверял! Трижды!
– Слушай, Карлыч, нам пофиг, чего ты там недоперепроверил, – замечает на это Кондрат. – Есть мысль, что скоро здесь, на площади, станет очень погано. Так погано, что нам лучше бы держаться отсюда подальше. Поэтому собирай свои манатки, да сваливаем к чертям собачьим, пока нас тут не застукали. У меня хоть нос и перебит в трех местах, но можешь быть уверен: я дерьмо отлично чую. А особенно то, которое мне на башку вот-вот свалится.
– Это… верно, Кондрат! Это… вполне возможно! Теперь, когда она нарушила прогнозы, я не могу ни за что ручаться… – К нашей общей радости, Ефремов не артачится, а берется суетливо упаковывать свое оборудование в контейнер, вздрагивая при каждом ударе Бивня.
– Значит, вам все-таки удалось расшифровать язык Души Антея и установить с ней контакт? – интересуюсь я.
– Контакт? Ну да, контакт, а как же! Установил – да, но расшифровал ли правильно ее язык – вот в чем вопрос… – бормочет академик, возясь с флейтой. – Простите, не расслышал, как ваша фамилия, капитан э-э-э…
– Для вас – Тихон. Просто Тихон, – представляюсь я. Однако считаю необходимым уточнить: – Я послан сюда по приказу генерал-майора Верниковского, чтобы разыскать вас. Поэтому, как лицо официальное, настаиваю, чтобы вы были со мной до конца откровенны. Как, впрочем, и с остальными выжившими. Хватит пичкать их догадками и теориями. Полагаю, эти люди имеют право знать выясненную вами истину, какой бы страшной она ни была.
– Ясен пень! – с энтузиазмом поддерживает меня Кондрат. – Говори все как на духу, Карлыч! Какие меж нами теперь могут быть тайны? Или напугать нас боишься своей правдой? Ну это ты зря! Все мы тут уже не раз пуганные и к любому Концу Света готовы как никто другой в мире. Так что переживем и твою правду, не дрейфь. Только ты, будь другом, не шибко заумно ее рассказывай, а то, сам понимаешь, не все среди нас университеты кончали.
– Одно дело правда, а другое – теория, которую невозможно доказать, – возражает Ефремов, мало-мальски приходя в себя. – Пятнадцать лет я бьюсь над расшифровкой сигналов Души Антея и только в последние три недели достиг на этом поприще сколько-нибудь значимого прогресса. Благодаря тому, что однажды я не по своей воле пробыл целые сутки под властью разумной мантии, мне теперь удается, скажем так, безболезненно воспринимать ее чересчур грубый язык. Но установленный мной контакт – односторонний. Я не общаюсь с ней, а лишь прикасаюсь к ее гигантскому разуму через акустический преобразователь. С помощью голосовых команд, что лишь поверхностно имитируют язык Mantus sapiens, я перескакиваю наугад с одного информационного потока на другой, пытаясь при помощи своих скудных теорий познать природу этой субстанции и цель, которую она здесь преследует. Львиная доля добытой мной информации непереводима, но кое-что из этого темного омута я все же выудил. Вот только подтвердить свои слова конкретными доказательствами не могу. А кто мне без них поверит?
– Мы поверим, – заверяет ученого Миша Туков. – Другого-то научного объяснения у нас так и так нет.
– Научного! – повторяет за ним Лев Карлович после тяжкого вздоха. – Что проку сегодня от той науки и всех ее многовековых достижений? Тысячи лет мы открывали для себя этот удивительный мир, постигали его законы, ступенька за ступенькой шли вверх по лестнице эволюции, а сегодня наша судьба зависит лишь от того, каким будет сказанное Душе Антея Финальное Слово. Одно слово решит, есть у нас будущее или нет. Миг ниспровергает вечность. И где здесь, спрашивается, высшая справедливость?
– И кто же скажет это долбаное Финальное Слово? Господь Бог? – осведомляется Кондрат.
– Этого я, к сожалению, выяснить не успел, – отвечает Ефремов. – Может, Бог, может, Дьявол, может, саму разумную мантию в урочный день и час озарит откровение, и она сотрясет своим криком мир, как однажды трясла мою буровую станцию. Всю жизнь я был убежденным атеистом, но сегодня готов поверить во что угодно. Даже в откровенную чертовщину.
– А что, логично, – молвит рядовой Туков. – Вначале было слово, и в конце – тоже оно.
– И это слово одновременно станет первым для той цивилизации, что придет нам на смену, – добавляю я. – Да, звучит поэтично. До тех пор, пока сам в эту поэзию по уши не вляпаешься.
Академик собирает оборудование, закрывает кейс и разводит руками, давая понять, что нас тут больше ничто не задерживает. Мы и не задерживаемся. Но не проходим и сотню шагов, как замечаем впереди движение. Причем настолько оживленное, что даже пожилой и не отличающийся зоркостью Лев Карлович обнаруживает его безо всяких подсказок и указывает в ту сторону рукой.
