– Извини за нескромность, но раз до этого тебе не терпелось умереть, почему, выйдя из больницы, ты не повторила попытку самоубийства?
– Банальнейшая причина: просто мне вдруг стало неохота умирать, – хмыкает Ольга, запив остатки батончика водой из фляжки. – Можно сказать, та воспитательная пуля влепила мне отрезвляющую затрещину и излечила от дурного влияния Третьего Кризиса. Скажешь, так не бывает?
– Отчего ж? История знает немало случаев внезапной и радикальной перемены мировоззрения. Вон, апостол Павел взял и в один прекрасный день превратился из убежденного гонителя христиан в столь же убежденного их сторонника… Но раз ты вдруг снова ощутила вкус к жизни, зачем тогда осталась в Новосибирске?
– Потому и осталась, что давно мечтала пережить действительно яркое и запоминающееся приключение, – с горестным вздохом сознается «фантомка». – Вот и дождалась подарка судьбы! Да и претило мне из города вслед за крысами убегать. Я же, черт побери, сама Ольга Кленовская, а не какая-нибудь там паникующая домохозяйка! Тешила себя мыслью, что ежели вдруг передумаю, то всегда успею задать стрекача. А здесь хоть взгляну воочию на вулкан или еще на какое стихийное бедствие. Неужели тебя ни разу в жизни не тянуло узреть собственными глазами какое-нибудь чудо?
– Тянуло, конечно, но только не из первого ряда, – замечаю я, дожевывая свой легкий ужин. – Вообще, странно у тебя любовь к жизни проявилась, надо сказать. Но как ни крути, а последние три месяца ты прожила намного ярче, чем я. Хотя завидовать тебе я все-таки не стану…
В общем, хочется мне того или нет, но следующие полчаса уже я отвечаю на неудобные вопросы. Их у любознательной Ольги набралось гораздо больше, нежели до этого у меня – к ней. Я боюсь, что Кленовская не воспримет серьезно историю о Скептике, но, оказывается, бояться следовало совсем другого. Узнав о наших непростых и одновременно неразрывных взаимоотношениях с братцем, «фантомка» изъявляет желание с ним побеседовать.
Не то, чтобы я и Скептик сильно этому удивлены. На первых порах моего заточения в клинике мой лечащий врач Камиль Джубранович Рахмиев ежедневно упрашивал меня выступить посредником в таком экстраординарном диалоге. Или, если возможно, допустить к беседе самого братца, полагая, что его сущность способна полностью заменять мою, как случается при хрестоматийных раздвоениях личности. Я, разумеется, всячески упорствовал и высказывал предположение, что у Рахмиева самого не все в порядке с головой. А иначе зачем он обращается ко мне – абсолютно здоровому человеку, – с такими идиотскими просьбами? В ответ на это доктор демонстрировал мне видеозапись, где я рьяно спорю с неким «скептиком», называя его, помимо зануды и брюзги, братцем. Сей факт, по мнению психиатра, красноречиво свидетельствовал о том, что эфемерная личность, с которой я веду беседу, укоренилась в моем больном сознании столь глубоко, что я уже всерьез считаю ее близким родственником.
Естественно, мой лечащий врач был целиком и полностью прав. Но разве мог я добровольно признать себя сумасшедшим даже под прессом таких неопровержимых улик? Тоже мне, нашли повод для беспокойства! Подумаешь, решил человек повалять дурака и поболтать сам с собой! Неужто вам, Камиль Джубранович, никогда не доводилось ругаться вслух при просмотре теленовостей или костерить за глаза собственную тещу?
Если за Рахмиевым и числились подобные грешки, он, ясное дело, мне в них не сознался. Как и не согласился с моими оправданиями. Не добившись от меня чистосердечного признания, врач решил прибегнуть к гипнозу и не мытьем, так катаньем вывести пациента на чистую воду.
Гипноз не подействовал. Скептик не позволил мне отключиться от реальности, войти в транс и раскрыть мозгоправу мою двуличную натуру. Но против «сыворотки правды», которой тот напичкал меня, когда исчерпал все гуманные методы дознания, братец оказался бессилен. Одурманенный «химией», я как на духу выложил Камилю Джубрановичу все задушевные секреты, какие только его интересовали. Однако главной своей цели он опять не добился. Пока я пребывал в наркотическом бреду, Скептик сохранял трезвый ум и ясную память, поэтому проигнорировал все заданные психиатром вопросы. Об этом я исправно ему и доложил, чем вынудил его искать новый метод покорения глубин моего сознания.
Мой перевод в бокс для буйнопомешанных помешал Рахмиеву заниматься мной вплотную и отодвинул меня в списке его пациентов на второстепенную позицию; очевидно, в кризисную пору там фигурировали личности куда более любопытные. Когда же Камиль Джубранович и вовсе перестал захаживать в «зоопарк», я решил было, что в нашем с ним поединке он признал свое поражение, но все оказалось гораздо трагичнее. Однажды при посещении душевой я уловил в разговоре двух медбратьев знакомую фамилию и, навострив уши, выяснил, что неделю назад Рахмиев совершил самоубийство. Банально вскрыл вены у себя на даче и стал очередной, которой уже по счету жертвой Третьего Кризиса…
В ответ на предложение Ольги я лишь пожимаю плечами: дескать, попробуй, может чего и добьешься. И предупреждаю, что не стоит ожидать от Скептика откровений. Этот зануда скорее пошлет тебя куда подальше, чем согласится поддерживать неприятную для него беседу. Я справедливо полагаю, что для Кленовской эта затея – всего лишь забава, не более. Но первый же вопрос, который «фантомка» адресует моему братцу, удивляет не только меня, но и его.
– Скажи, Скептик, каким образом Тихону удается до сих пор сохранять рассудок? – интересуется она, глядя мне в глаза. И, видя, как я непонимающе хлопаю ими, уточняет: – Просто я читала много книг про людей с раздвоением личности, и в них эти личности живут в извечном непримиримом конфликте. Ну, знаешь, борьба противоположностей, вечное стремление к доминированию одного «я» над другим и все такое. Отсюда непреходящий внутренний дискомфорт, прогрессирующий психоз, необъяснимые поступки, непонимание окружающих и, как следствие, – диагноз «шизофрения». А в наши смутные времена – еще и неизбежное самоубийство в самом расцвете лет. Об этом столько всего написано, начиная с классиков вроде Стивенсона и Кинга и заканчивая нашими современниками ван Блюмом и Жуковым-Колорадским!
Братец отвечает не сразу. Ольга говорит на полном серьезе и к тому же не считает меня сумасшедшим, хотя все, о чем я ей только что поведал, указывает на обратное. Да признайся я своей бывшей супруге в чем-либо подобном, она сей же час спровадила бы меня в психушку сама, без чьей-либо помощи.
– М-да, – ворчит Скептик, переварив неожиданный вопрос Кленовской. – А я-то думал, она захочет услышать мой отзыв о ее прическе или попросит быстро извлечь квадратный корень из десятизначного числа… Определенно, брат, олимпийская медалистка нравится мне куда больше, чем та взбалмошная дизайнерша, на которой тебя угораздило когда-то жениться. Что ж, давай уважим твою новую пассию, если она и впрямь удивлена, почему встреченные ею господа Джекил и Хайд ведут себя отнюдь не так, как пишут о них классики и современники…
– …Упомянутые тобой писатели – люди, безусловно, авторитетные. Вот только придуманные ими герои – почему-то сплошь слабаки и неврастеники, – берусь я озвучивать ответ Скептика после того, как он выговорился. При этом мне даже не приходится смягчать его речь, поскольку на сей раз он предпочел обойтись без своих обычных колкостей и сарказма. – Согласен, исследовать душевные метания столь высокочувствительных личностей для настоящего писателя намного интереснее, чем наш с Тихоном случай. Но неизменная популярность подобного литературного сюжета в итоге и породила стереотип о том, что раздвоение личности есть исключительно трагедия, а не благо. Само собой, мы рассматриваем сейчас подлинное раздвоение, а не мнимое, которое, в отличие от нашего, является обыкновенным нервным расстройством и успешно лечится. Позволь со всей ответственностью заявить, что все упомянутые тобой, Ольга, литераторы описывали лишь негативный, болезненный вариант обсуждаемого нами вопроса, формируя таким образом в отношении него у читателя предвзятое мнение.
