А еще из слухов, из смутных намеков я уловил, что мне есть чего бояться, есть те, от кого не спасет знак UN. Говорили – те немногие, кто рисковал говорить, – что через окраины полигона, через Бетпак-Далу, а потом, огибая Арал, к Каспию, ведет маршрут наркотрафика. Наркотики перевозили даже тогда, когда военные строго охраняли полигон, кто-то там был в доле из армейских чинов. А теперь военные ушли и пустота заполнилась – тем, чем она могла заполниться. Четыре или пять раз мы встречали на дорогах кортеж из двух «Гелендвагенов», выглядевший еще более чужеродным здесь, чем наш фальшивый ооновский джип; эти машины тоже крутились в окрестностях Бетпак-Далы, и с каждой встречей я уговаривал себя сворачивать поиски; а вдруг сидящие в джипах решат, что миссия ООН – на самом деле агенты антинаркотической программы?
А меж тем никто ничего не мог сказать о событиях 1948 года; никто не подсказал, где найти проводников, что могли бы отвести в пустыню. Голодная степь снова стала тем, чем была в первые десятилетия советской власти, – белым пятном на карте, ничейной землей. Тогда за проводника, выданного чекистам, басмачи рубили головы – и сейчас люди снова опасались, что некто накажет их, если они назовут мне имя знающего тропы Бетпак-Далы.
Не помогали и деньги; я обещал много, но страх – неизвестно, выдуманный или реальный – был сильнее; и деньги, похоже, только увеличивали его: если незнакомец из ооновской машины предлагает такую сумму, не раздумывая и не торгуясь, – то лучше держаться подальше от этого незнакомца.
Но наконец меня осенило, я даже рассмеялся впервые за несколько дней, испугав этим водителя, решившего, что я сошел с ума от безрезультатных расспросов, жары и опасности. СССР уже три года как не существовало, и все местные жители быстро забыли о прежней жизни; они жили среди мародеров, бандитов так, словно это длилось уже вечность, словно не было никакого Советского Союза. Но, – от этой мысли я и смеялся, – еще пять или шесть лет назад сегодняшние мародеры могли быть ударниками производства, чьи имена и лица красовались на Доске почета; сегодняшние бандиты – спортсменами-энтузиастами; а проводники, естественно, были проводниками…
Круговой заговор молчания – глаза вниз, отойти от машины, сказать равнодушно «не знаем», «у нас таких нет» – всеобщий, непробиваемый, построенный на страхе неизвестно чьей кары, – его можно было разрушить одним движением: зайти в районную библиотеку, уже не раз выручавшую меня.
Я так и сделал: попросил библиотекаря поработать сверхурочно, составить выборку публикаций о научных экспедициях в Бетпак-Далу в восьмидесятые годы.
Спасибо журналистам районных и республиканских газет, спасибо традиции советского очерка – обязательно с подробным описанием пути до места действия: экспедиция выгружается из поезда, едет на грузовике, встречается с проводником, отправляется в глубь пустыни…
Три имени я выписал, три места – по газетной выборке удалось понять, где жил каждый из проводников, они уводили группы в пустыню прямо от своего дома.
Я снова приезжал в поселки, где накануне мне говорили, что никаких проводников тут отродясь не бывало.
Один дом стоял заколоченным – уже несколько лет. Дом не пытались разграбить, растащить, наверное, проводник пользовался мрачным уважением у соседей; но самого его не было – погиб в пустыне, уехал в другие края, арестован?
Второй дом был сожжен дотла, пламя полыхало такое, что глиняные самодельные кирпичи с примесью соломы выгорели до пепла – наверное, облили бензином; пожар мог быть и случайностью, но больше он походил на месть, на расправу.
Третий проводник жил не в поселке, а в маленьком оазисе на краю Голодной степи. Этого проводника больше всего и описывали в газетах, даже, кажется, один раз приезжал корреспондент из союзной «Комсомольской правды». Благодаря статьям я хорошо представлял себе дорогу – куда рулить, на каком повороте свернуть, как будет выглядеть дом. Правда, мне думалось, что если исчезли два проводника, жившие в поселках, среди людей, то одиночка вряд ли уцелеет.
Но нет – и дом был цел, и рощица чахлых тополей при нем, питающихся подземными водами, описанная во всех репортажах как великое чудо. Появилась только – или журналисты не обращали на нее внимания – антенна дальнобойной рации, а собак вместо одной стало шесть: шесть алабаев, каждый из которых способен завалить волка. «Уазик» – герой публикаций – по-прежнему стоял под тентом, но к нему прибавился «Паджеро»: по стихийно сложившимся дорожным рангам машин нечто среднее между черными «Гелендвагенами» и нашим «Ниссаном», серьезный автомобиль серьезного человека.
Нас вышел встречать мужчина лет сорока; я не мог понять, сам ли это проводник или кто-то из его родственников, помощников; возраст в газетах не сообщали, фотографии были расплывчаты. Я назвал свое имя, он – свое: Даукен. Да, это был он, тот, кто мне нужен, в газетах писали именно про Даукена.
Конечно, я ожидал угадать в нем проводника, человека Бетпак-Далы, различить печать Голодной степи. Но Даукен казался простодушным хранителем оазиса, добрым духом в обличье человека, приставленным следить за источником. Мне казалось, что проводник должен быть худым, сухощавым, а Даукен был полноватым, кожа его была покрыта испариной. Он двигался как вода, перетекал, вливался в дверь, всплескивал руками – словно брызги разлетелись от упавшего камня. «Может быть, только человек-вода и способен уцелеть в пустыне, – подумал я, – он, наверное, чувствует колодцы, как лозоходец».
В большой прохладной комнате, – у дома были очень толстые стены, как у форта, – висели рога архаров и косуль, старое оружие, – я заметил, например, «вертикалку» «Зиг-Зауер» времен войны, трофейное ружье, принадлежавшее, наверное, какому-нибудь богатому немецкому помещику и неизвестными путями попавшее сюда. Отдельно были развешаны грамоты от научных институтов, благодарственные письма, фотографии – целая стена; поздравительные телеграммы к юбилею, свидетельство о присвоении знака «Отличник чего-то там», шуточная стенгазета, нарисованная археологами двадцать лет назад, обыгрывающая «Белое солнце пустыни», – Даукен-Абдулла куда-то ведет студенток, свой «гарем»…
Еще не начался разговор, а я уже затосковал – от этих грамот и стенгазет, от заботливо сохраняемой советской жизни. Неужели Даукен и вправду был таким, как о нем писали в статьях, – энтузиастом освоения пустыни, «другом ученых», коммунистом по велению сердца – господи, ведь он еще и партийный!
Но надо было попытаться – в конце концов, я ничего не терял. Я стал рассказывать историю Кастальского, историю банды, готовившей побег на Восток, историю их ухода в Бетпак-Далу, последнего боя – и сам не заметил, как воодушевился, нашел место мельчайшим деталям, увязал цепочку событий. Сюжет задышал, таинственно ожил, словно я все точно угадал, слова зазвучали как рассказ свидетеля. Я говорил про троих убитых, про проводника, который вел банду в глубь Бетпак-Далы, про второго проводника, ведшего следом солдат…
Сначала мне показалось, что на Даукена произвела впечатление кропотливость моей работы с материалом, тщательность реконструкции. Но потом я заметил, что он словно слушает спиной, ждет то ли команды, то ли выстрела.
