– Можно давать, можно не давать, а тут научил – и пусть, как говорится, ловит себе на здоровье, никому не мешает.
И набойщики кивали головами и соглашались. А дядя Сережа тем временем посмотрел на часы, послушал их у уха и, поводя головой, крикнул высоко:
– Хорэ болтать, рыбаки! Работать давно пора.
И, посмеиваясь и почесываясь, все как бы неохотно, набойщики направились к своим столам…
– До сорока километров в день накручивают, мы измеряли, – объяснял Ашот Петрович очень серьезно и важно, как будто это он сам накручивает в день по сорок километров.
Иван завороженно смотрел на работающих, словно танцующих людей.
– Нигде в мире больше такого нет, – еще раз похвалился Ашот Петрович.
– А можно я тоже… попробую… – неожиданно предложил Иван, но директор не удивился, только пожал плечами:
– Можно, почему нельзя? У нас все можно.
Подозвав дядю Сережу, Ашот Петрович озадачил подчиненного. Тот задумался и почесал плешивую макушку:
– Разве с Генкой? У него напарник загудел.
– Гусаков?
– Он.
Генка, конечно, не слышал этот разговор, потому что работал за одним из дальних столов, но остановился вдруг, оглянулся и встретился взглядом с Иваном.
– Ну почему?! – горячо и страстно воскликнула Анна-Алла. – Почему, как иностранец – так красивый, стройный, уверенный в себе? Смотришь на него, и глаз радуется, и на душе тепло становится. А наш или хмырь болотный, или олух царя небесного… – Анна-Алла говорила очень искренне, голос ее дрожал, и на глазах даже поблескивали слезы. – А иностранцы… они… – Голос из презрительно-гневного вдруг превратился в нежный. – Они даже пахнут иначе…
– А ты нюхала? – поинтересовалась Спиридонова, не отрываясь от работы.
– Нюхала, – мгновенно ответила Анна-Алла, принимая вызов, хотя никакого вызова и не было.
Спиридонова подняла голову и сообщила всем:
– Мой Мишка говорит: мужчина должен быть чуть красивей обезьяны.
– Это он себя имеет в виду? – поинтересовалась Анна-Алла.
Спиридонова бросила на стол свой карандаш. Стало тихо и нехорошо.
– Ну что, девочки, обедать будем? – вмешалась Анна Георгиевна, гася первые же огоньки пожара в коллективе. – Я такую селедку принесла – пальчики оближешь.
Цветка – краска – платок.
Цветка – краска – платок.
Цветка – краска – платок.
Набойщики уже начинали обедать: разворачивали завернутые в газету толстые ломти хлеба с равно толстыми ломтями сала, колупали вареные яйца, отпивали из банок жидкий чай, а Генка с Иваном не останавливались. Точнее – Генка не останавливался, а Иван, поглядывая на него, старался не отставать. Только на пару секунд Генка прервал работу – скинул мокрую от пота, завязанную на пупе цветастую рубаху. И Иван следом стянул через голову белую футболку. Генка был худ и жилист – с грубо исполненным шрамом, оставшимся после операции на желудке, и полувыведенными татуировками на руках; Иван был хорошо, пропорционально сложен, почти как спортсмен-гимнаст.
Дожевывая и отхлебывая чай, к столу, где проходил этот необъявленный поединок, стали подходить набойщики.
– Давай, Гендоз! – подначливо крикнул Тарасов.
– Жми, Америка! – взял противную сторону Красильников.
Все вокруг, конечно, шутили, да и для Ивана это была игра, и только Генка относился к происходящему предельно серьезно, ему нужна была только победа…
…Насчет селедки Анна Георгиевна не обманула. Художницы ели и – буквально – облизывали пальчики. Но разговор, начатый Анной-Аллой, бередил душу, не отпускал даже за едой.
– Муж должен быть один, – изрекла Спиридонова.
– Жизнь – одна, – выдвинула контрдовод Анна-Алла.
Возникла небольшая пауза, и Анна-Алла обратилась к Ане (а голос у нее был нехороший, с намеком, разбирало ее сегодня, как будто черти ее драли):
– А молодежь наша что думает? Сколько у женщины должно быть мужей? Молчишь чего-то все, Ань?
Аня действительно все это время молчала, да она и не ела почти. Взглянув на Анну-Аллу, она тут же опустила глаза и неожиданно покраснела.
Анна-Алла закусила губу, чтобы не расхохотаться. И вновь вмешалась Анна Георгиевна.
– Знаете, девочки, – заговорила она, горько вздохнув. – Когда он есть, его, может, и не так любишь. А вот когда его уже нет… – Уже три года, как Анна Георгиевна овдовела.
Цветка. Краска. Платок.
Цветка. Краска. Платок.
Цветка. Краска. Платок.
Набойщики наблюдали за происходящим молча и неподвижно. Дядя Сережа неодобрительно поглядывал на крестника. Американец не сдавался.
Цветка. Краска. Платок!
Цветка. Краска. Платок!
Цветка. Краска. Платок!
К счастью, платок был закончен, а то бы они оба упали, наверное.
Иван расправил усталые плечи. Набойщики смотрели на него с симпатией. Иван не проиграл.
Но Генка сам записал себя в победители. Ни на кого не глядя, он подхватил свою рубаху и, вытерев пот с лица, пошел по цеху к выходу, покачиваясь слегка. Все молча смотрели ему вслед.
Моя лилипуточка!
Приди ко мне!
Побудем минуточку!
Наедине! –
пропел Генка противным мультфильмовским фальцетом и скрылся за громко хлопнувшей дверью.
– Только вы потом никому не говорите, что мы у Павла Тимофеевича были, – попросила Аня.
– Почему? – не понял и удивился Иван.
– Его на фабрике не любят.
За забором загремела цепь, и огромная псина кинулась с громовым лаем на ворота.
А во дворе глухо и хрипло заругался старик.
– Кто? – спросил он настороженно и угрожающе.
– Это я, Аня, Павел Тимофеевич.
– Замолчи, чёрт черный, фашист проклятый! Какая Аня?
– Аня… Аня Голованова…
– Нюрка?
– Я! – Аня заулыбалась, просияв вдруг и глянув смущенно на Ивана.
– Отойди! Отойди, чертяка фашистская!
Звякнула щеколда, и калитка отворилась.
Это был очень длинный и очень худой старик, одетый по-зимнему, с черенком от лопаты вместо палки. Щуря глаза, старик с подозрением смотрел на незваного гостя.
– Это Иван, – представила его Аня. – Он приехал из Америки! Вас даже в Америке знают! – Аня говорила громко, почти кричала – старик плохо слышал. Возможно, он не расслышал, а возможно, его не трогали ни сообщение о собственной известности в Америке, ни вид пришедшего в гости живого американца. – Представляете, Иван считал, что вы жили в девятнадцатом веке! – прокричала Аня.
