Генка развивал эту глубокую мысль, без устали нес чушь, и Аня заговорила, стараясь объяснить:
– Дело в том, что он там в Америке видел репродукции платков Павла Тимофеевича, но там не было датировки, только фамилия, и он думал, что Павел Тимофеевич жил в девятнадцатом веке. И когда я сказала, что Павел Тимофеевич сейчас жив-здоров и что можно…
– Павел Тимофеевич! Павел Тимофеевич! Вот где он у меня, твой Павел Тимофеевич! Ему давно в психушке место или на кладбище, а ты носишься с ним! – заорал Генка.
– Не говори так! – остановила его Аня. – И не кричи. Ты разбудишь ребенка…
– Погоди, погоди, – дошло до Генки. – Так ты теперь вдвоем… с этим… к этому поедешь? Так?
Аня села на диванчик и объяснила:
– Я обещала познакомить его с Павлом Тимофеевичем. Если хочешь, поедем вместе.
– Я? – ткнул себя в грудь Генка и засмеялся. – Та-ак, – протянул он и зашагал по комнате. – Так-так-так… Я, значит, для нее всё! Пить бросил, курить бросил, деньги все до копеечки. В коллективе уважают, несмотря на судимость. Ко мне Полубояринова, парторг, подходит сегодня: «Голованов, ты как насчет партии думаешь?» А она? А ты? Ты! – заорал Генка, и в этот момент за стеной заплакал ребенок.
– Ну вот, разбудил… – тихо и устало проговорила Аня.
– А-а! – высоко закричал Генка, схватил с диван-кровати, на котором они спали, и швырнул на маленький диванчик, где сидела Аня, подушку и одеяло. – Спи тут! Я с тобой теперь спать не собираюсь! – Подумал и, решив усугубить наказание, забрал одеяло себе.
Пальцы летали по клавиатуре компьютера, буквы быстро складывались в слова, а слова в предложения. Ивану работалось. Внезапно в двери что-то громыхнуло, и Иван удивленно оглянулся. На пороге стоял сосед Альберт – пьяный, веселый и расхристанный.
– Сосед! – воскликнул он бодро и жизнерадостно. – Давай выпьем!
– Спасибо, я не употребляю алкоголь, – твердо ответил Иван.
– Не употребляешь? Ну, тогда пойдем погуляем! – предложил Альберт и, подмигнув, прибавил громким шепотом: – Я тут такое женское общежитие разведал…
Иван улыбнулся:
– Спасибо, я не гуляю.
Альберт развел руками.
– Ну, тогда извини… – проговорил он, нисколечко не обидевшись, и скрылся за дверью.
Этот неожиданный визит не испортил настроения, но от работы отвлек. Иван поднялся со стула и, сунув руки в карманы, широко зашагал по комнате.
Во поле березка стояла.
Во поле кудрявая стояла, –
запел он грудным, самодеятельно поставленным голосом.
Люли-люли, стояла!
Взгляд Ивана упал на фотографию бабушки, и он остановился.
– Бабушка, я влюбился? – Он вдруг смутился и сформулировал вопрос иначе: – Бабушка, я полюбил? Я люблю? Я правильно говорю?
И вновь зашагал по комнате, напевая уже вполголоса:
Некому березу заломати,
Некому кудряву заломати.
Люли-люли, заломати.
Теперь взгляд его переместился на фотографию девушки и, возможно, ее взгляд потребовал другой песни. Сам того не замечая, Иван перешел на английский:
Глори, глори, аллилу-уйя!
Глори, глори, аллилу-уйя!
Он остановился перед фотографией и прокричал по-английски:
– Джессика, я влюбился!
Спят усталые игрушки,
Книжки спят, –
измученно напевала за стеной женщина, укачивая плачущего ребенка.
Аня плакала почти совсем неслышно, но Генка слышал.
– Ань… Аня, – зашептал он виновато и с одеялом на плечах подошел к диванчику, на котором, поджав ноги и отвернувшись к стене, лежала в одежде Аня. – Ань, не плачь, – попросил Генка. – Когда ты плачешь, я… умираю…
Несмотря на противный моросящий дождь, Иван совершал свой утренний «джоггинг». Обгоняя колонну тех же солдат, он вновь, как и вчера, услышал:
– Закурить не найдется, командир?
Иван не успел ответить, потому что идущий в строе последним объяснил:
– Он не курит, у него вчера спрашивал.
– Курицын! – прокричал впереди неохватно толстый прапорщик. – Разговоры в строю!
Огибая памятник Ленину на площади Ленина, Иван обернулся и с удивлением увидел бегущего следом Альберта. Тот был в костюме и шляпе, но без галстука. Судя по виду, чувствовал Альберт себя неважно. Остановившись напротив продмага, он задумался о чем-то печальном и, держась за сердце, скрылся в его открытой двери.
Набойщики лежали, полулежали и сидели на столах и внимательно слушали бригадира. Дядя Сережа, в очках, держал в руках многотиражку и читал вслух интервью Ивана. Оно называлось «Плоды перестройки». Дядя Сережа был важен, читал громко и отчетливо:
– «Вопрос: Если бы вы родились, допустим, в Австралии, а потом вам пришлось бы выбирать между Америкой и Советским Союзом, какую бы страну вы выбрали?» Ишь Аркашка куда гнет, – прокомментировал дядя Сережа и прочитал дальше: – «Ответ: Я бы выбрал Австралию».
Дядя Сережа одобряюще крякнул. Слушателям тоже понравился такой ответ. Только Генка не слушал или делал вид – сидел на подоконнике и смотрел в окно.
– Дилектор! – предупредил пожилой мужик, и набойщики разом посмотрели в сторону двери. Там действительно стоял Ашот Петрович. А рядом с ним был Иван.
Лежавшие на столах сели, а сидевшие соскочили на пол. Не то чтобы директора очень боялись и не то чтобы так уж уважали, но все же – директор есть директор. К тому же рядом с ним – американец. Ашот Петрович посмотрел на Ивана и пошутил:
– Я думал, они тут работают, а они газеты читают…
Дядя Сережа торопливо подошел к начальнику, поздоровался и ткнул пальцем в интервью:
– А мы тут это… читаем…
– Зачем читать, я вам его живого привел, – продолжал шутить Ашот Петрович. – Мистер Иван Фрезинский!
– Да уж я понял, – кивнул дядя Сережа, глянув смущенно на американца.
Гость первым протянул руку:
– Иван.
– Сергей! – с готовностью представился дядя Сережа, торопливо пожимая руку.
Набойщики уже стояли рядом.
– Правильно там про рыбу сказал, – одобрил Тарасов.
– Про какую рыбу? – не понял Ашот Петрович и насторожился.
Объяснение последовало сразу от нескольких мужиков:
– Ну что можно человеку по рыбке давать…
– Давать, чтоб он с голоду не подох, а можно научить рыбу ловить. Правильно.
– Правильно, конечно!
Всем эта мысль очень понравилась, понравилась она и директору. Ашот Петрович даже поцокал языком от восхищения.
