На площади стояли два пустых автобуса и свободное такси. Пожилой аккуратный таксист посмотрел внимательно из‑за стекла на человека, предполагая в нем возможного пассажира. Но тот не обратил на такси внимания, пошел на другую сторону площади, где стояла телефонная будка. Подходя, он замедлил шаг, словно от нее исходила опасность. Но вошел в будку, снял трубку и приложил ее, холодную, к уху. Трубка молчала. Он постучал пальцем по скрежещущему рычагу, но трубка была неизлечимо нема. Он вернул ее на рычаг и только сейчас заметил, что провод, защищенный стальной крученой проволокой, оборван.
Он толкнул взвизгнувшую дверь будки плечом, вышел и направился в город мимо того девятиэтажного дома по улице имени Героя Советского Союза Курзенкова.
Улица Курзенкова была старой, застроенной давно небольшими частными домиками среди своих садов; теперь она приготовилась к смерти или, это, конечно, точнее, – ко второму рождению. Левая ее сторона уже была застроена длинными, почти впритык поставленными новыми пятиэтажками, еще не заселенными, а правая оставалась прежней – садики и деревянные дома. Иные, что покрепче, были разобраны и увезены хозяевами для продажи дачникам, остальные же дожидались смерти, брошенные, но живые еще. За домами лежал пруд, схваченный морозом в одну безветренную ночь, и потому лед был ровный и чистый.
Один из домов, серый дощатый, был уже без ограды, и яблони перед ним спилили. Посреди двора стояла стеклянная трехлитровая банка, наполненная доверху замерзшей водой и треснувшая изогнуто посредине так, что с одной стороны лед был застекленный, а с другой – голый, беловатый, повторивший форму банки. Рядом с нею на корявой замерзшей земле лежали два крупных осколка стекла, острыми краями кверху.
Дойдя до улицы Курзенкова, человек свернул на 1‑ю Пионерскую и пошел дальше, в город.
Описать город Н-ск, куда он приехал, не так просто, хотя город этот и небольшой. Дело в том, что есть в нем старая часть и есть новая – старый город и новый город. Но как в старом, среди деревянных домов или кирпичных казарм еще дореволюционной постройки, успели вырасти блочные многоэтажки, так и в новом продолжали кое-где стоять крепкие бревенчатые срубы. К тому же город разрезан надвое речкой, мелкой, но довольно быстрой и широкой, и еще надвое – лежащей на высокой насыпи железнодорожной линией важного южного направления. И хоть маленький тот город, он словно состоит из нескольких разных городков, и каждый из них надо описывать отдельно; а чтобы попасть из одного в другой, надо пройти над гремящими поездами по переходному мосту, либо под поездами – в тоннеле, или над водой, по мосту, рядом с гудящими грузовиками.
Звали того человека Виктор Васильевич Лосев, хотя это, в общем-то, и не так важно.
С 1‑й Пионерской, которая кончалась с одной стороны невысоким, но с двумя толстыми колоннами по фасаду зданием суда, а с другой – пожарной частью с крепко-накрепко закрытыми дверями, он вышел к реке и здесь остановился, явно удивленный. Через реку был переброшен не один мост, а целых два – один от другого метрах в пятидесяти, не больше. Дальний был старым, ненадежным на вид, с неровным, в выбоинах, асфальтом, со старомодными изогнутыми наверху столбиками фонарей у перил. А ближний был новым, недавно, похоже, построенным, на мощных опорах, широким и надежным, с лампами дневного света на высоких бетонных столбах. Несколько секунд человек раздумывал, по какому мосту пойти, и пошел по дальнему старому.
Сразу за мостом начиналась за высоким забором территория комбината: стародавние, почти черного уже кирпича цеха вперемежку с новыми бетонными коробками. А напротив, через дорогу, внизу за сквером на ограниченном деревянным забором пространстве чернела небольшой, но плотной живой толпой барахолка, довольно известная в этих местах.
Он нигде не задерживался, зная, похоже, этот город, как себя или даже лучше. На электронных часах над проходной комбината было десять минут десятого.
Здесь начиналась самая большая площадь города – площадь Свободы. Но и здесь он не задержался, свернул налево, прошел вдоль кирпичного забора хлебозавода и оказался у высокой железнодорожной насыпи, пробитой насквозь узким бетонным тоннелем. Наверху, на линии, гремел пустыми цистернами почти бесконечный состав. Человек вышел из тоннеля и оказался в новом городе.
Улица Рижская, на которую он вышел, выглядела солидно, дома были хоть и пятиэтажные, но сложенные из белого силикатного кирпича.
Через дорогу был детский сад за высокой чугунной оградой, пустой и тихий в этот субботний выходной день. У ограды стояла телефонная будка. Здесь он замедлил шаг, остановился и несколько секунд, стоя к дому боком, скрытно, искоса смотрел на два окна над вторым подъездом на третьем этаже. Как и другие окна, они были завешены тюлем, и что там, за тюлем, происходит – увидеть было невозможно.
Он достал из заднего кармана брюк мелочь, выбрал двушку и, с трудом открыв взвизгнувшую на немазаных петлях дверь, вошел в будку.
Этот телефон работал. Он набрал три цифры быстро, а четвертую последнюю цифру короткого провинциального номера отжал до упора и не отпускал… Посмотрел через стекла будки по сторонам, склонил голову набок, потерся лицом о шершавый воротник, усмехнулся и убрал палец с отверстия диска. И потянулись в трубке длинные гудки, длинные гудки, длинные гудки…
Но вдруг щелкнуло что-то, монетка полетела в автомат, и он вздрогнул, словно не ожидал этого.
– Алло? – услышал он женский голос, как показалось – встревоженный.
Он молчал, вслушиваясь.
– Алло, алло! – повторил голос нетерпеливо и нервно.
Он молчал.
– Алло, говорите громче, я вас не слышу! – требовала она.
– Алло, – отозвался он тихо и глухо.
– Алло, алло! – почти закричала она. – Говорите громче!
– Алло, – повторил он немного громче.
– Алло, кто это? – спросила она нетерпеливо.
– Я, – отозвался он.
– Кто? – настаивала она. – Кто я?
– Я это. – Он умолк, но, пересилив себя, продолжил: – Виктор.
– Алло, какой Виктор? – нервничала она. – Какой Виктор, алло?
– Ну я это, Тоня, я, Виктор, – сказал он и, помолчав секунду, прибавил: – Я приехал.
– Какой Вик… – начала она по инерции, но споткнулась, замолкла и спросила удивленно и испуганно: – Витя… ты?..
– Ну да, – кивнул он, – я…
– Витя… – повторила она растерянно и вдруг тихо, по-детски совсем, как раньше и как, значит, всегда, тонко и протяжно заплакала: – И-и-и-и…
– Ну чего ты, Тоня, чего ревешь-то? – терпеливо помолчав, спросил он виновато и почти ласково.
– И-и-и-и… – Она начала всхлипывать и шмыгать носом, и это означало, что скоро она успокоится.
– Ну все, все перестань, – повторял он, поглядывая из‑за стекла будки на ее окна.
– Да… я сейчас… все, все… – заговорила она, успокаивая себя.
