– Это что такое? – спросил Мамин.
Цыган струхнул, заговорил быстро, полупонятно, гортанно:
– Это, капитан, валялось. Ехали сейчас, на дороге валялось. Мы подобрали.
И цыганки дружно подхватили эту мысль, развивая и расширяя ее, смешивая русский и цыганский.
– Та-ак! – загадочно произнес Мамин и оглядел площадь, пылающую в лучах падающего предзакатного солнца. В небе, на которое наползали откуда-то с юга черные тяжелые тучи, по-прежнему гудел самолет-разведчик. Люди стояли на площади там и сям, глядя, прислушиваясь, но не подходили.
Мамин вскочил на телегу, закричал им, призывно замахав рукой:
– Т-а-ак! Подходите, подходите, граждане, сюда! Подходите, не бойтесь!
Люди, человек двадцать, побаиваясь явно, подошли, собрались в кучку, смотрели на Мамина. Тот топтался на телеге, победно улыбаясь.
Курсант Новоборисовского танкового училища Иван Мамин знал всё, хотя были, наверное, такие области человеческого знания, до которых он еще не добрался. Однако Мамин отлично помнил, что нет вопроса, на который нельзя получить ответ, главное – правильно вопрос сформулировать. А формулировать Мамин умел.
– Товарищи, – негромко и очень серьезно заговорил он. – Мы наблюдаем тут у вас некоторые отрицательные явления. Какие-то слухи, разговорчики, паника и даже случаи мародерства. Это, во-первых, раз. Кое-кому… – возвысил голос Мамин и поднял торжественно вверх руку. До этого он, похоже, искал формулировку и вот наконец нашел: – Кое-кому небось показалось, что все кончается? Да нет, товарищи, это не так. Все только начинается! Это, во-вторых, два! – Мамин замолчал, быть может ожидая аплодисментов. Их не было.
Где-то рядом гудел мотор приближающегося автомобиля и часто, беспорядочно звенел колокол. Мамин и его аудитория одновременно повернули головы на этот звук и увидели, как на площадь выскочила ярко-красная пожарная машина. Сияющий медный колокол с незакрепленным языком и болтающейся веревкой звенел на ухабах сам по себе. Рядом с железной лестницей и пожарным насосом было прочно уложено барахло в мешках, поставленный на попа велосипед и даже оранжевый абажур. В кабине сидели двое: за рулем полный, с пышными усами дяденька в форменном пожарном кителе и фуражке и рядом – тоже полная, плотно сидящая женщина, неуловимо похожая на дяденьку, как становятся похожими друг на друга супруги от прожитого совместно времени, согласия и непреходящего бытового и физического благополучия.
Гудя и звеня колоколом, машина, как мечта о вчерашнем дне, пролетела мимо ошалевшей толпы. Несколько секунд на площади царила тишина.
– Симак-то, гля! – громко и весело выкрикнула вдруг какая-то женщина.
– Пожарный начальник со своей! Во, только пыль столбом! – поддержала другая.
– И машина заработала! – вновь подала голос первая. – А как Вольтиха горела, так «машина сломана», – скривившись, передразнила она, видимо, этого самого Симака. – Слышь, Вольтиха!
– А, хрен с ним! – крикнула в ответ равнодушно большая с усталым лицом женщина.
Выступление Мамина было смято, но сдаваться он не собирался.
– Немцы! – закричал Мамин, и все обратили к нему испуганные внимающие глаза. – Немцы – не финны! С ними мы договор заключать не станем! Будем бить наголову! До последнего гада! А город ваш, товарищи, оставляется пока из тактических соображений. Генеральная линия обороны рядом! Остановим врага и погоним вспять! Ждать вам долго не придется, товарищи! Ждать вам долго не придется! Ура!
Мамин закончил. Кто-то внизу робко и осторожно захлопал. Остальные не подхватили, а вместо аплодисментов посыпались сверху в великом белом множестве небольшие листки бумаги, и один из них, брошенный ветром, залепил Мамину лицо.
Сброшенные с самолета в пачках листовки летели вначале отвесно, но в воздухе пачки рассыпались, и бумажные листки, кружась и покачиваясь, падали на площадь, на головы стоящих людей.
Мамин глянул спешно на листовку, скривился и нервно смял ее в кулаке. Он увидел, что кто-то из стоящих внизу поднимает листовки, а кто-то держит их уже в руках и даже читает.
– Не трогать! – закричал Мамин испуганно и грозно. – Не глядеть! Не читать!
Но его перестали слышать, потому что одновременно все услышали возникший в небе тонкий свист, как будто падала оттуда гигантская смертельная игла.
Поняв, что это, толпа стала закручиваться в вихре страха и ужаса.
Цыган хлестанул своего жеребца, и дрожки с орущими, обхватившими друг друга цыганками понеслись прочь.
– Ложись! Воздух! – запоздало и бессмысленно закричал Мамин.
Мерин старика-молоковоза заволновался, засучил ногами, непонимающе завертел головой и вдруг рванул, и с повозки полетели одна за другой бочки, а с ними, рискуя убиться насмерть, Мамин, Непомнящий и Вася Лето. Свириденко успел ухватиться за поводья и пытался удержать обезумевшую от ужаса лошадь, рядом с ним телепался и подпрыгивал, каким-то чудом удерживаясь, дедушка Воробьев.
Они распластались на площади, обхватив руками головы и телом пытаясь вдавиться в землю, спрятаться в ней от близкого взрыва. Но страшнее даже этого неминуемого взрыва был раздирающий душу, мозг, сердце невыносимый вой, издаваемый бомбой.
– Всё!! Всё!! Всё!! – орала дико, стоя на коленях, какая-то растрепанная, зажимающая ладонями голову баба, качаясь вперед и назад, как в заклинании.
Мамин оторвал от земли голову.
Бомба крутилась беспорядочно в воздухе и как-то замедленно падала на площадь. Мамин зажмурил глаза и ткнулся лицом в булыжники… И тут же что-то упало с пустым грохотом на другом конце площади, загремело, покатилось, и все стихло. В абсолютной и бесконечной тишине лежали все на площади – живые, но уничтоженные. Никто не поднимал головы, и никто не смотрел на пустую железную бочку с сотней пулевых пробоин, сделанных специально, чтобы, падая, бочка выла и поселяла в душах этих русских смятение и ужас…
III
Двигались медленно – молчаливые, понурые, особенно загнанный Маминым мерин.
Правил лошадью дедушка Воробьев, рядом, свесив ноги, опрокинувшись на спину и закрыв глаза, лежал Мамин. Но не спал, лицо было напряженным, нервным. Сзади, возле бочек, сидел Непомнящий, ссутулясь, согнув колесом спину и положив на колени бессильные руки. Свириденко и Вася Лето шли рядом, по обе стороны повозки.
Рыжий Свириденко думал о чем-то, лоб его был нахмурен, каждые два шага он хлопал себя по колену шлемом.
А Васино лицо было тихим и блаженно-счастливым. Иногда он невольно улыбался и, косясь на товарищей, таил улыбку. Непомнящий ежился, озябнув. Воздух вокруг потемнел и потяжелел. Непомнящий с трудом выпрямил хребет, вздохнул глубоко, поморщился, глянул на небо.
– Гроза будет, – сказал он.
Никто не отреагировал, лишь Вася Лето задрал вверх голову, осмотрел небо, затянутое синими до черноты тучами, и согласился:
