Все эти мысли роились в голове Макарова во время утреннего туалета, но когда он спустил в унитазе воду – его осенило. Александр Сергеевич торопливо снял с бачка крышку и заглянул туда, куда никто в их семье не заглядывал. Внутри стояла вода и торчали какие-то железки, в которых Макаров ничего не понимал, но, главное, там хватало места, чтобы спрятать пистолет. Макаров сунул его в целлофановый пакет, завязал узел, опустил в воду и, закрыв бачок крышкой, улыбнулся, довольный собой.
Наташа и Ося уже проснулись: Макаров слышал, как жена бодро читает сыну какие-то стихи. Начинался новый день.
День выдался солнечный, радостный, под стать настроению Александра Сергеевича. Он купил в гастрономе молоко и кефир, в газетном киоске свежую «Литературку», приняв предварительно от пожилой киоскерши поздравления в связи с выходом сборника, и, замедлив шаг, стал привычно читать газету на ходу, когда кто-то спросил дружелюбно из‑за плеча:
– Закурить не найдется?
Макаров помотал головой, продолжая чтение, но желавший закурить придержал его за плечо. Макаров остановился, поднял удивленные глаза и объяснил:
– Не курю.
Перед ним стоял крепкий розовощекий улыбающийся парень. Как и у Макарова, у него, видно, тоже было хорошее весеннее настроение.
– Не куришь, говоришь? – спросил он, задорно улыбаясь.
– Не курю, – объявил Александр Сергеевич, начиная подозревать нехорошее и падая духом.
– Теперь закуришь, – пообещал парень и, широко размахнувшись, въехал кулачищем в скулу Макарова.
Александр Сергеевич взмахнул руками и полетел спиной в непросохшую весеннюю грязь.
– Но почему, почему именно меня?! – в отчаянии вопрошал Макаров.
– Тише, Сашенька, Осю испугаешь, – ласково просила Наташа, успокаивая его и гладя ладонью по здоровой скуле, а другую, где была ссадина, протирая намоченной в одеколоне ваткой.
Макаров вздрагивал, морщился и продолжал вопрошать:
– Нет, я спрашиваю, почему меня?! В прошлом году, в позапрошлом и вот теперь! Я что – боксерская груша?
– Нет, ты поэт, – не согласилась Наташа, – и одновременно ты жертва… разгула преступности.
– Но я не хочу, не хочу быть жертвой! – воскликнул Макаров.
– А что же делать, Сашенька? – Наташа со слезами на глазах прижалась к мужу.
– Наташа… – Макаров обнял жену и сам чуть не прослезился от обиды, боли и благодарности судьбе за то, что у него есть его Наташа.
Макаров сидел на закрытом крышкой унитазе и, держа в вытянутой руке пистолет, целился в предметы, которые здесь были: в свою зубную щетку, в полувыдавленный тюбик зубной пасты, в лежащего на краю ванны пластмассового утенка, с которым любил купаться Ося, в гвоздь, вбитый в дверь санузла.
– Саша… – донесся из‑за двери взволнованный голос Наташи.
Макаров испуганно опустил пистолет и отозвался:
– Да…
– Саша, тебе плохо? – спросила Наташа.
Макаров усмехнулся, посмотрел на пистолет в своей руке и ответил:
– Мне хорошо.
– Правда хорошо? – спросила Наташа, и тревога в ее голосе сменилась радостью.
– Правда хорошо, – подтвердил Макаров и прицелился в зеркало.
– Тогда слушай! – воскликнула Наташа и стала читать:
Здравствуй, моя отчизна,
темный вонючий зал,
я на тебе оттисну
то, что недосказал,
то, что не стоит слова –
слава, измена, боль.
Снова в луче лиловом
выкрикну я пароль:
«Знаю на черно-белом
свете единый рай!»
Что ж, поднимай парабеллум,
милочка, и стреляй!
Макаров опустил пистолет и задумался. Это была их игра, семейная игра, продолжающаяся уже почти двадцать лет: Наташа читала новое стихотворение хорошего, только хорошего поэта, а Макаров называл его имя, практически никогда не ошибаясь.
– Рейн? – спросил он.
Наташа радостно засмеялась:
– А ты сомневался?
Макаров дотронулся до сердца, точнее, до того места, где у людей сердце, а у него, Александра Сергеевича, в боковом кармане пальто сейчас лежал пистолет, и именно до него Макаров дотронулся.
Он открыл входную дверь и сообщил жене:
– Пойду прогуляюсь!
– Сашенька, постой! – воскликнула Наташа так, будто что-то случилось. Макаров поморщился.
Наташа бежала к нему, одной рукой прижимая к себе Осю, а другой протягивая что-то Макарову. Это была пачка дешевых сигарет и коробок спичек.
– Что это? – не понял Макаров.
– Папиросы! – с готовностью ответила Наташа.
– Ну, допустим, это сигареты, – усмехнулся Макаров, начав догадываться.
– Мне все равно, как они называются, главное, теперь, когда у тебя попросят закурить, ты дашь им… закурить!
Наташа улыбнулась.
– И спичечку поднесу? – насмешливо спросил Александр Сергеевич.
– Если попросят…
Макаров усмехнулся в последний раз и шагнул в открытую дверь, но Наташа преградила ему путь.
– Я никого не боюсь, – сказал Макаров твердо и уточнил: – Я теперь никого не боюсь.
– Ты и не должен бояться, но с разгулом преступности надо как-то бороться… Он закурит и, может быть, никого не ударит…
– Осю простудишь, – сказал Макаров, сдаваясь.
– Ты простудишь, – не согласилась Наташа.
Макаров вздохнул и взял сигареты и спички.
На улице он, видимо, так часто дотрагивался до левой половины груди, что его нагнала сухонькая аккуратная старушка и, глядя сердито из-под очков, потребовала:
– Дайте руку!
– Зачем? – улыбнулся Макаров, не понимая.
– Дайте, я вам говорю! – еще строже сказала старушка и вытряхнула на протянутую ладонь из стеклянной пробирки большую таблетку. – Это валидол, – объяснила она. – Я за вами давно наблюдаю – вы все время держитесь за сердце.
Александр Сергеевич повиновался.
– С сердцем шутки плохи, молодой человек. Вы это поймете, если доживете до моих лет, – наставляла его напоследок старушка.
Поглядев ей вслед, Макаров выплюнул таблетку, усмехнулся и повернулся, чтобы пойти дальше, но вдруг замер. Прямо на него шли двое здоровенных омоновцев с дубинками и наручниками на поясах и с короткоствольными автоматами на плечах. Они внимательно посмотрели на Макарова, но, не найдя в нем ничего для себя привлекательного, прошли мимо, цокая подковами тяжелых ботинок. Александр Сергеевич глотнул воздуха, сердце вдруг заломило пугающей болью, он торопливо сунул руку под пальто и стал тереть грудь, с сожалением глядя на лежащую в грязи валидолину.
