Илья попятился, ткнулся спиной в дверь и, глядя смущенно на налитое девичье тело, не находя в себе сил отвести от него глаз, забормотал, объясняя:
– Параграф восемь. Другом и милым человеком для коммуниста может стать человек, заявивший себя на деле таким же коммунистом, как и он сам…
И вдруг по-детски всхлипнул, рванулся вперед, пробежал мимо громко рыдающей девушки, выскочил на балкон, встал на перила, прыгнул к растущей рядом сосне, ухватился за ветку и полетел вместе с ней, обломившейся, вниз. Упал Илья удачно: ничего не сломал и даже почти не ушибся – только прихрамывал немного, когда бежал в сторону кинотеатра «Октябрь».
Глава двадцать девятая. КОММУНИЗМ ВСЕ РАВНО ПОБЕДИТ!
На чердаке гудели голуби. Раздраженно посматривая вверх, Илья достал со дна сундучка коробку из-под зубного порошка, в которой вместо дедушкиных челюстей теперь лежал револьвер. Торопливо покрутив барабан, он установил патрон под боек и стал шарить свободной рукой по груди в поисках точного местоположения сердца. Голуби отвлекали.
– Ну, вы там! – возмущенно крикнул Илья и даже погрозил им оружием. Сердце обнаружилось, и он приставил к груди револьверное дуло.
Стоящий на столе гипсовый Ленин щурился, то ли одобряя, то ли посмеиваясь.
Илья зажмурился и стал давить на спусковой крючок, но крючок не поддавался, Илья открыл глаза и внимательно посмотрел на Ленина. Что-то было не так… Илья вынул из стоящего на полу ящика бутылку пепси-колы, открыл ее, сел за стол и выпил из горлышка свой любимый напиток до последней капли. План самоубийства созревал по ходу самоубийства. Илья сорвал со стены красное шелковое знамя и тщательно застелил им поверх одеяла свою постель.
– Думать, что коммунизм может не победить, – это значит расписаться в собственном бессилии, – задумчиво проговорил он, глядя на свою работу, и прибавил – твердо, оптимистично: – Коммунизм все равно победит!
Эти слова очень понравились Илье, он торопливо вернулся к столу, взял ручку из дедушкиного письменного прибора, окунул стальное перо в чугунную чернильницу и размашисто написал на листе бумаги: «Коммунизм все равно победит!». Действия Ильи становились все более осмысленными. Теперь он был уверен в себе. Илья расправил плечи, вздохнул и лег навзничь на знамя, стараясь его не смять. Золотые серп и молот поблескивали у виска. Решимость и покой были в глазах Ильи. Но неожиданно к ним прибавились растерянность, удивление, смущение: Илья обнаружил, что забыл револьвер на столе. Пришлось подняться, взять орудие самоубийства и лечь снова. Что-то твердое упиралось в позвоночник, лежать было не очень удобно, но второй раз Илья решил уже не вставать. Теперь он приставил пистолет к виску и, то ли прощаясь, то ли здороваясь, проговорил:
– Мама…
Потом он закрыл глаза, но в следующее мгновение кто-то громко и мокро чмокнул его в середину лба. Илья испуганно вздрогнул, торопливо провел по лбу рукой и скривился от резкого запаха птичьего помета.
– Ах вы сволочи! – заорал Илья возмущенно и оскорбленно, вскинул револьвер и трижды выстрелил вверх, в темноту. Точнее, подумал, что выстрелил, выстрела не было – были лишь резкие щелчки, удары бойка по патронам. Илья замер в удивлении. Полежав неподвижно, он сел на кровати и внимательно осмотрел свое оружие. На патронах были заметны вмятины от бойка. Это были осечки, три осечки сразу! Покрутив барабан, Илья направил револьвер в пол и нажал на спусковой крючок. Выстрела опять не последовало. Он усмехнулся, приставил дуло ко лбу и в последний раз попытался выстрелить. Никакой решимости в его глазах теперь не было, была лишь ирония. Щелчок – осечка.
– Русь-ская рапота! – выкрикнул Илья с сильным эстонским акцентом и бросил беспомощное оружие в темноту чердака.
Ленин смотрел иронично.
– Русь-ская рапота! – обратился к нему Илья и, прохаживаясь от кровати к столу, объяснил: – У нас в «Труа сомэ» был садовник – старый эстонец. Когда у него что-нибудь плохо работало или ломалось, он говорил: «Русь-ская рапота».
Илья вздохнул, не зная, что делать дальше, повалился на кровать. И снова почувствовал что-то уткнувшееся в позвоночник – острое и твердое. Сунув под покрывало руку, он вытянул оттуда красный томик Николая Островского и, держа его в руках, задумался.
– Да! – воскликнул вдруг Илья, вскакивая с кровати. Торопливо листая на ходу книгу, он нетерпеливо повторял: – Да… да… да… Вот!
Найдя то, что искал, Илья остановился и стал читать – громко, радостно, торжественно – себе, Ленину, всем:
– «Все это бумажный героизм, братишка! Шлепнуть себя каждый дурак сумеет всегда и во всякое время. Это самый трусливый и легкий выход из положения. Трудно жить – шлепайся. А ты попробовал эту жизнь победить? Ты все сделал, чтобы вырваться из железного кольца? А ты забыл, как под Новгород-Волынским семнадцать раз в атаку ходили и взяли-таки наперекор всему? Спрячь револьвер и никому никогда об этом не рассказывай. Умей жить и тогда, когда жизнь становится невыносимой. Сделай ее полезной!»
– Ну конечно же! – воскликнул Илья, чуть не плача от счастья и закричав в восторженном исступлении: – Да! Да! Да! – прижался губами к твердой коленкоровой обложке.
Глава тридцатая. ВОТ И ОСТАВАЙТЕСЬ В СВОЕЙ РОССИИ!
1
Уже на следующее после похорон утро, как все эти годы, ровно без пяти восемь черный «мерседес» Печенкина подъехал к центральному офису его компании. Владимир Иванович спешно выпрыгнул из машины, когда та еще даже не остановилась, и побежал по мраморным ступеням вверх – к высоким зеркальным дверям.
Охрана с трудом за ним поспевала. Печенкин был в черном костюме, в черной сорочке и черном же галстуке, и секьюрити соответственно тоже. Рыжий, который занимал теперь место Седого, был еще и в черных очках.
У стеклянных дверей выстроилась охрана офиса. Давно было так заведено – встречать Печенкина строем. Обычно он приветствовал их словами: «Здорово, мужики!» – а они отвечали слаженно: «Здравствуйте, Владимир Иванович», однако сейчас Печенкин проговорил на ходу неожиданное: «Работать», и охрана растерялась: одни промолчали, другие все-таки сказали: «Здравствуйте, Владимир Иванович», а третьи автоматически повторили: «Работать».
В президентском лифте его встретили две длинноногие красавицы в строгих черных костюмах и черных же колготках. Когда двери большого, отделанного красным деревом лифта плавно раскрылись, девушки вдруг разом всхлипнули и горестно и сочувственно ткнулись в плечи Печенкина.
– Владимир Иванович… Ой, Владимир Иванович, – шептали они сквозь слезы.
Печенкин растерянно улыбнулся, обнял девушек за плечи и проговорил успокаивающе:
– Ничего, ничего, – работать.
Увидев в этот момент в зеркале собственное отражение, Владимир Иванович удивился произошедшей в нем перемене. Он осунулся, почернел, постарел, но глаза просветлели, сделались чище, глубже.
– Работать! – решительно и твердо, как заклинание, как пароль всей будущей жизни, сказал Печенкин, глядя себе в глаза.
