– Как далеко зашел прогресс! Можно видеть того, кого уже нет, и даже того, кого еще нет. Прогресс, прогресс… А если рак прогрессирует – это тоже прогресс? Не пугайся, Володя, я здорова! Я о другом…
У Галины Васильевны вдруг задрожали губы, она почти заплакала, но сдержалась, взяла себя в руки, улыбнулась и вновь заговорила – радостно, возвышенно:
– Куда теперь? Домой идти? Нет, мне что домой, что в могилу – все равно… В могиле даже лучше… Под деревцем могилушка… как хорошо! Солнышко ее греет, дождичком ее мочит… Весной на ней травка вырастет, мягкая такая… птицы прилетят на дерево, будут петь, детей выведут, цветочки расцветут: желтенькие, красненькие, голубенькие… Всякие… – Галина Васильевна засмеялась и повторила: – Всякие…
Печенкин нервно поскреб пальцами щеки, подбородок, лоб и ухватил себя за нос. Галина Васильевна словно увидела это.
– Потерпи, Володя, я заканчиваю, ты всегда был нетерпелив. Что главное для человека в жизни? Главное – быть честным перед собой, перед своей совестью. Мне не в чем себя упрекнуть: всю свою жизнь я посвятила семье, то есть вам с Илюшей. И этот поступок я совершаю ради вас, только ради вас. Все тайное становится явным, это истина, и когда-нибудь Илюша узнает и поймет и оценит… Ну а ты, Володя, должен понять меня уже сейчас: у меня не было другого выхода. Впрочем, я прощаю тебе, я все тебе прощаю! Володя… Ты знаешь – я не верю во все эти выдумки вроде ада и рая, но что-то такое должно быть, ну, например, перевоплощение душ… Тогда мы встретимся с тобой в нашей новой жизни – какими-нибудь собачками или морскими свинками – и ты мне скажешь: «Галка, как ты была права!» Последняя просьба, Володя: проследи, чтобы я была в том костюме, в каком встречала Илюшу. Вспомни: жемчужно-голубой с фиолетовым. А отпевание пусть совершит отец Николай. Только не переплачивай, он и так нам многим обязан.
Галина Васильевна прощально улыбнулась и застыла в стоп-кадре. Печенкин расстегнул пуговицы сорочки, сунул под нее руку и, тупо глядя в экран, стал тереть горячую грудь ледяной ладонью.
– Владимир Иванович, Илья приехал, – доложил из‑за спины рыжий.
– Где он? – спросил Печенкин не поворачиваясь.
– На берегу стоит.
3
Галину Васильевну искали почти сутки, и все это время отец и сын стояли на берегу, на тех самых деревянных мостках, с которых, как говорили, поскользнувшись, она упала в воду. Резко похолодало, пошел косой с ветром дождь, но Владимир Иванович и Илья не уходили, и тогда их обрядили в длинные, до пят, черные пластиковые дождевики с высокими остроконечными капюшонами. Тихая заводь кишела моторными лодками и небольшими катерами, с которых прыгали в воду водолазы и спустя какое-то время к ним же возвращались. Центром этой разношерстной и нервной флотилии был печенкинский катер «Надежда». На носу его стоял капитан в белой капитанской фуражке, на которую был натянут прозрачный целлофановый пакет.
Капитан смотрел в бинокль, по-совиному медленно и плавно поводя головой из стороны в сторону.
Отец и сын все время молчали. Только однажды, скосив на Илью глаза, Владимир Иванович неожиданно спросил:
– А как будет по-латыни река?
Илья не ответил.
– Слышь, Илья, как река будет по-латыни? – громче повторил вопрос Печенкин.
– Не знаю, – ответил Илья, оставаясь неподвижным.
– А дождик?
– Не знаю.
– А лодка – тоже не знаешь?
– Тоже не знаю… Ничего не знаю.
– Забыл?
– Я и не знал.
– А как же читал здесь, переводил, помнишь? – растерянно напомнил отец.
– Я один кусок наизусть выучил. Текст и перевод…
Владимир Иванович не сразу понял, но потом до него дошло:
– А, ну да, кто же тебя проверить бы смог… Выходит, надул? – кроме искреннего удивления в голосе Печенкина было и восхищение.
Илья пожал плечами:
– Выходит, так.
И тут случилось странное и неуместное – Владимир Иванович засмеялся, затрясся всем телом в своем мокром хрустком куколе. И чуть погодя Илья засмеялся – тоненько, задавленно.
Из каюты выбрался на палубу странного вида матрос: он был без штанов, но в телогрейке, из-под которой, как бабья ночная рубаха, вылезала длинная тельняшка, а на голове его была шапка-ушанка с завязанными под подбородком тесемками. Он, видно, перенырял и простудился, и теперь его мутило и знобило одновременно. Встряхивая головой и обнимая себя за бока, матрос взглянул на стоящих на берегу отца и сына Печенкиных и спросил капитана:
– Чего они там, плачут?
– Смеются, – мрачно ответил капитан, не отнимая бинокля от глаз.
Это была правда – они смеялись.
– У этих богатых не поймешь, – раздраженно высказался больной матрос, и тут на реке закричали, замахали руками, и сразу несколько моторок, взревев, сорвались с места и понеслись туда, где произошло что-то важное. Капитан торопливо направил в ту сторону бинокль.
– Всё, нашли, – сообщил он громко.
– Васька? – спросил матрос.
– Васька.
– Везет гаду, – проговорил матрос и нервно зевнул.
4
Беда сближает. Беда сблизила отца и сына – в продолжение тех бесцветных мертвых дней везде и всюду Печенкины были вместе. Со стороны они напоминали оперативника и задержанного, скованных одной парой наручников; их можно было сравнить и с сиамскими близнецами, у которых срослись предплечья. Непохожие, они стали одинаковыми: у них были одинаковые серые лица с неподвижными неразличимыми в черноте ввалившихся глазниц глазами. Даже в росте они сравнялись – то ли сын вырос, то ли отец уменьшился. Одинаковость прибавляла одежда: на похоронах отец и сын были в одинаковых черных пальто, над ними несли одинаковые большие черные зонты, и на поминках они были в одинаковых черных костюмах и черных же одинаковых водолазках.
Только дважды за все это время отец и сын отлепились друг от друга. Первый раз – отец от сына – на кладбище, когда Владимир Иванович вдруг повалился на колени и пошел так, пополз за гробом, то бормоча что-то, то страшно взревывая – то ли молясь кому, то ли кого проклиная… А потом, уже на поминках, Илья на время оставил отца… Они сидели рядом во главе большого стола, горестный хмель затуманил мозги многочисленным приглашенным, те закурили и загомонили разом, Илья почувствовал себя плохо, испугался, что упадет, торопливо поднялся и ушел в свою комнату. Закрыв за собой дверь, скинул пиджак, стянул через голову водолазку и вдруг увидел стоящую посреди комнаты Дашеньку Канищеву.
– Вот! – воскликнула девушка, жертвенно морща лобик, и стала стаскивать с себя прихотливое траурное платье. Оставшись совершенно голой, Дашенька Канищева раскинула руки и закричала высоким детским голоском: – Вот! Еще никто! Никто! Возьми меня, Илюшенька! Может, так тебе легче станет! Мне тетя Галя была как мать! Она была мне больше чем мать! Возьми меня, Илюшенька!
