Голубоглазый виновато улыбнулся, тряхнул упавшей на лоб слипшейся кудрей и запел:
Мы когда-то вместе были,
Вместе ели, вместе пили,
Вместе жили – не тужили,
А теперь – ты мне зверь!
И тебе я тоже зверь!
Не откроешь ты мне дверь!
Я б открыл, да нету двери,
Вот какое дело, звери!
У певца не было слуха, но был голос – высокий, пронзительный. Он завораживал и обезволивал, рождал на спине у слушающих здоровенные мурашки и заставлял их там бегать.
Мистер Мизери был в восторге, он даже притоптывал в такт своей короткой толстой ножкой.
Слоноподобная взмахнула руками, в которых сжимала маракасы, резко громыхнул горох внутри ярких целлулоидных шаров – это означало, что сейчас будет припев. И бомжи грянули дружно хором со все еще нерастраченным энтузиазмом бывших советских людей:
У меня в кармане денег –
Две пивные крышки!
Ну а вам, господа,
Ни дна ни покрышки!
Ну а вам, господа,
Ни дна ни покрышки!
Вне всякого сомнения, данному выступлению предшествовала не одна репетиция. После припева возникла законная пауза – музыкантам и певцам требовалось перевести дух, но, видно, второй куплет песни «Ни дна ни покрышки» гостям «Парижских тайн» так и не суждено было услышать – Владимир Иванович все-таки отстыковался от жены и в то мгновение всеобщей тишины выкрикнул, глядя на Илью, редкое и страшное слово. Можно наверняка сказать, что слово это здесь никто не знал. Точнее, его знали, но не слышали. Вряд ли его знал и даже слышал сам Владимир Иванович, оно, это слово, поднялось внезапно на поверхность души – как болотный пузырь из пучины, и Печенкин выплюнул его, глядя в смеющиеся глаза сына:
– Высерок!
Однако Илья продолжал смеяться глазами, и тогда, в один прыжок оказавшись рядом и широко размахиваясь на лету, Владимир Иванович ударил. Точнее, это был не удар, а оплеуха – щедрая, от всей души, царская печенкинская оплеуха – БУМ!
Но странное дело, в самый момент удара Илья куда-то исчез, а бедный мистер Мизери остался стоять, и голова его вдруг так сильно дернулась, будто решила оторваться от шеи, но, слава богу, не оторвалась, лишь очки мистера Мизери полетели, кувыркаясь в воздухе, и, описав дугу над головами потрясенных гостей, блеснув напоследок, как золотая рыбка, исчезли в большой хрустальной крюшоннице.
– What? What? What? – забормотал мистер Мизери, выставив перед собой растопыренные ладошки, щупая ими воздух и часто моргая.
– Вот, вот, вот! – выступил из хора бомжей пухломордый. – Вот я им и говорю: в гробу я видел вашего Сталина! – Видимо, найдя наконец того, кто ему поверит, бомж прошаркал к столу, сунул по локоть руку в розовый крюшон, выудил оттуда очки и протянул их мистеру Мизери.
И в этот самый момент случилось то, чего вовсе не могло быть в подобной ситуации: раздался смех – мелкий и ехидный. Смеялся тот седой, ежистый бомж, назвавшийся на свалке космонавтом. Печенкин-старший грозно глянул на него и заорал возмущенно и обиженно:
– Чего ржешь, Желудь?!
Глава двадцать третья. ВСЮДУ, ГДЕ МОЖНО ЖИТЬ, МОЖНО ЖИТЬ ХОРОШО
Удивительные дела того злосчастного дня продолжились в рабочем кабинете Печенкина. Картина была забавной до странности: за столом Печенкина, в кресле Печенкина сидел, развалясь, тот самый ехидный бомж, сам же Печенкин стоял напротив него посреди кабинета, сцепив за спиной руки и низко опустив голову, – бедняга все еще пребывал в психологическом ступоре.
Бомж же, напротив, кейфовал. Он лениво брал стоящие на соседнем столике фотографии в дорогих рамках и бесцельно их разглядывал. На фотографиях был запечатлен Печенкин вкупе с разными знаменитостями: с Аллой Пугачевой, Саддамом Хусейном, Майклом Джексоном, с Ельциным – в Кремле в момент вручения приза «Рыцарь российского бизнеса». Сам приз – массивный позолоченный двуглавый орел на малахитовой подставке – стоял на столе Владимира Ивановича.
– А это кто еще? – Бомж задал вопрос сам себе и сам же на него ответил – лениво и равнодушно: – А-а, папа…
То был Папа Римский. Согбенно и немощно Иоанн Павел II жал Печенкину руку, так что складывалось впечатление, будто он к этой руке прикладывается.
Владимир Иванович поднял голову и горестно пожаловался:
– Так и живу…
– «Всюду, где можно жить, можно жить хорошо» – Марк Аврелий, – успокаивающе процитировал бомж.
В дверь робко поскреблись, и в кабинет протиснулся Седой.
– Дармоеды! – заорал Печенкин, не оборачиваясь, но определенно видя того, кто вошел, как будто от психического напряжения и нервных переживаний у него вдруг открылось затылочное зрение. – Секьюрити хреновы! Ты куда, Нилыч, смотрел?
– За помещение ФСБ отвечало. Они этот чёртов чулан проглядели, – глухо объяснил Седой, стараясь не смотреть на сидящего в кресле шефа бомжа.
– А когда я ему, бедняге, вмазал? Мог ты меня за руку схватить?
– Не мог, Иваныч. Не имел права. Вот если б он на тебя замахнулся, тогда б…
– Ну а когда они выползли, вонючки эти, когда запели? «Ни дна ни покрышки»… Тьфу!
– Нам уже не до песни было, Иваныч, форс-мажор пошел. Фээсбэшники американцев на мушке держали, мы – фээсбэшников, а американцы – и тех и других. Не до песни было.
Седой тяжело вздохнул и переступил с ноги на ногу. Вины за собой он не видел, и Печенкин, получалось, ее не находил – он даже развел бессильно руками, но вдруг вспомнил и, повернувшись к Седому, закричал:
– А ты знаешь, что сегодня второй рулек у «мерса» моего отломали? Второй! – И вновь пожаловался бомжу: – Ты понимаешь, рульки у «мерсов» отламывают. Ну знаешь, кругленький такой на носу…
Бомж знающе кивнул.
– Кому это нужно? – горестно воскликнул Владимир Иванович.
Седой попунцовел и попятился к двери, что принесло очередную неприятность – он столкнулся с входящей в кабинет секретаршей Мариной, которая несла в поднятой руке серебряный подносик. На подносике стояла хрустальная рюмка с коньяком и хрустальное же блюдце с ломтиками лимона. Поднос загремел, как банный таз, рюмка разбилась, а блюдце упало донцем вверх.
Бомж вытянул шею и сглотнул слюну.
Ароматно и резко запахло хорошим армянским коньяком.
Отягощенный думами, Печенкин громко, но без сожаления вздохнул. Марина исчезла, а ее место занял Прибыловский. Печенкин повернул голову и посмотрел на него с тоскливой надеждой.
– Посадили – улетел – улыбался, – доложил секретарь-референт, стараясь не смотреть в сторону сидящего в кресле бомжа, хотя почему-то тянуло.
Печенкин нерешительно улыбнулся.
– Правда, головой немного дергал, – прибавил Прибыловский.
Владимир Иванович вновь помрачнел.
