И сейчас я сидел напротив и рассматривал его лицо. Отец мой – шахтер, поэтому цвет лица у него какой-то серый, трудно даже с чем-либо сравнить. Подбородок и губы самые обычные, только над губой шрам. Это жеребенок разбил ему копытом, когда отец мой был еще маленький и жил в деревне. Бабушка (мать отцова) думала тогда, что все лицо изуродует, но ничего, обошлось, вот только шрам остался. Нос у отца был большой, чуть крючковатый, и щеки большие, а глаза маленькие. Они у него не такие уж и маленькие, просто глубоко спрятаны, так глубоко, что даже цвет их не разглядишь. Зато брови у него большие, лохматые, рыжеватого цвета (мать, когда шутила, называла их прусаками). Лоб у отца большой и прямой, а на нем три глубокие и неподвижные морщины. Волосы у отца обычные, серые, что ли, но зато очень густые и жесткие. Отец все время зачесывает их наверх, а они все время падают вниз.
Я рассмотрел его всего, за окном уже стемнело, и делать мне было нечего.
– Есть хочешь? – спросил отец.
– Нет, – ответил я.
– Пойдем, а то потом захочешь.
– Ты иди, – предложил я, – а я потом захочу, потом и пойду.
– Ну, посиди здесь, а я скоро приду.
Он вышел, а через некоторое время поезд остановился и в купе вошли двое: мужчина и женщина. Почему-то они были совсем без вещей, только женщина держала в руке маленькую сумочку.
– Здравствуйте, – сказала она.
– Здравствуйте, – сказал я.
А мужчина ничего не сказал, он помогал женщине снять плащ.
– Ты один? – Я даже вздрогнул – как неожиданно и зло он спросил.
– Нет, с отцом.
Он ничего не сказал и начал снимать плащ. Женщина села и посмотрела на меня. Мужчина тоже сел и тоже посмотрел на меня.
– И далеко ж вы едете с отцом? – спросил он.
– Далеко… в Москву. Еще целую ночь ехать.
– А мы скоро выходим, – сказал он и посмотрел в черное окно.
– Вы в Москве живете? – спросила, улыбаясь, женщина. (Она была красивая и мне сразу понравилась: лицо белое, с родинкой на щеке, губы ярко-красные от помады, глаза большие и волосы каштановые, пышные, под блестящей косынкой. А мужчина мне не понравился: с лысиной, хоть и не старый, пухленький такой и злой. Такие люди всегда злые.)
– Нет, – ответил я, – мы не в Москве живем. Мы в поселке живем, на шахте. Отец мой – шахтер, вот мы там и живем. – Мне хотелось поговорить с этой женщиной, поэтому я продолжал: – Мы в институт едем, к профессору Новиковскому, не слышали про такого?
– Нет, не слышала, – ответила женщина, улыбнувшись.
– Это врач такой известный, онколог, – объяснил я. – У меня рак врачи признали, и мы едем к нему на операцию.
Мне хотелось поговорить с ней побольше, поэтому я сказал правду. Я видел, как изменилось ее лицо, знал, что оно так изменится, потому что видел это уже не раз. (Отец мне запретил говорить об этом, когда я сказал ему, что слышал, как говорили про меня в больнице медсестры и про то, что у меня рак. Но весь наш дом и все на нашей улице знали, что у меня рак и меня отправляют в Москву на операцию.) Я знал, что скажет женщина. Она скажет: «Такой маленький, господи».
– Такой маленький, господи… – сказала она и начала качать головой, глядя на меня. – И сколько же тебе лет? – спросила она наконец.
Я ответил, что мне двенадцать лет и что я учусь в пятом классе, только в этом году я еще не учился, потому что лежал в больнице, и понял, что зря сказал правду. Теперь нам не о чем было говорить. Если бы я был взрослым, то мы, наверное, поговорили бы о болезни и о том, что раньше такой болезни и не знали, а с маленьким о чем разговаривать…
– А где же твой отец? – спросил мужчина.
– Он поесть пошел в вагон-ресторан, а мне что-то не хочется.
Он замолчал, и женщина молчала, смотрела на меня и качала головой.
– Может, ты сходишь к отцу своему… – сказал мужчина.
Женщина взглянула на него недовольно.
– Ага, – согласился я, встал и вышел из купе.
Дверь за мной закрыл мужчина и щелкнул замком.
– Зачем ты так, Василий, – услышал я голос женщины, – мальчик больной, так нельзя!
– Да, но сколько я ждал этого дня, Лера, – проговорил он скороговоркой.
– Все равно нельзя.
– Но Лера…
– И вообще, этот поезд. Лучше бы ты номер в гостинице снял.
– Ты с ума сошла, меня же все в городе знают. Это единственное место, и у нас всего лишь час.
– Нет, здесь я не могу. Если бы мы были одни…
– Но мы же одни.
– А мальчик?
– Он не придет, не бойся.
– Нет, придет, я так не могу.
– Лера, ну не упрямься, ведь ты же обещала, я столько ждал этого дня.
– Мало ли что я обещала, женщина многое может обещать.
– Но Лера! – даже вскрикнул он.
Потом они замолчали, но немного погодя вновь заговорила она, уже по-другому.
– Разве ты не понимаешь, как это трудно. Ведь я же мать, у меня семья. Разве ты не понимаешь, что у меня это в первый раз!
– У меня тоже семья, – раздался его обиженный голос, – может, мне тоже трудно.
– Тебе трудно?! – спросила женщина.
– Нет, Лерочка, ты меня неправильно поняла, любимая! – взмолился мужчина.
Она громко засмеялась, так громко, что казалось, двери всех купе распахнутся и из них выйдут люди. Но двери остались закрытыми и никто не вышел. Смех из громкого превратился в тихий и мелкий.
Я отошел от двери и направился в вагон-ресторан к отцу, стараясь держать равновесие, потому что вагон здорово качало.
Отец мой сидел за столом. Перед ним стояла тарелка с нарезанным соленым огурцом, стакан и пустой прозрачный графинчик. Он увидел меня и обрадовался.
– Сынок, – сказал он, – а я уже собирался к тебе идти. Садись сюда, – показал он на стул рядом с собой. Я сел. – Проголодался? – спросил он и сразу же прибавил: – Чего ты хочешь?
Я ничего не хотел, и он сам сказал за меня подошедшей официантке:
– Винограду. Три килограмма… и двести грамм еще. – Он показал на графинчик.
Официантка неодобрительно качнула головой и через некоторое время принесла большой кулек с виноградом и графинчик с водкой.
– Нам надо пробыть здесь час, – сказал я.
– Хорошо, – ответил отец, почему-то ни о чем не спросив.
Он налил себе в стакан водки и выпил. (Отец мой пил как все шахтеры, наверное, это много, но пьянел меньше других.)
Виноград оказался очень вкусный, ягоды большие и желтые, сладкие. Я обрывал кисточку, клал виноградины в рот и смотрел в окно. Дождя уже не было, мы проехали его. Было черное небо и бледные мигающие звезды. Поезд постукивал тихо и спокойно. В вагоне-ресторане, кроме нас, никого не было, или мне это показалось, не помню.
