В молодости тетка Соня вообще была красивая, большая была, сильная, и волосы густые, длинные, с красной рыжиной. Она долго держалась, дольше других баб, которые уже к сорока опускали на лоб серые платки, в старухи записывались. У нее еще три года назад почти все зубы свои оставались. Главное, тетка Соня считала, жалости не поддаваться, и не поддавалась. То, что старший из тюрьмы в тюрьму переезжал на казенном транспорте, это тетку Соню тяготило, но чем она лучше других баб, у которых свои сыновья сидели? Таких, считай, чуть не полдеревни было. Когда Колька в Афганистане без вести пропал, пошли к тетке Соне в дом жалельщицы, но она их турнула, и слезы ее видел только муж Гриша. В то, что Коля, может, жив, как жалельщицы говорили, тетка Соня верить не стала и тем себя и спасла. Был – и нет, что же теперь делать? Не было младшего, почти не было старшего, зато был мужик, муж Гриша, за него и держалась. А уж когда – он, тут тетка Соня надорвалась, тут у нее год за три пошел. Волосы выцвели и повылезали, зубы скрошились, и ноги опухли, не ноги сделались – колоды.
Не понимала про мужа тетка Соня. Про Федьку понимала – тюрьма, про Колю тоже понимала – война, а про Гришку не понимала. Получалось – сидели они с Гришей рядком, разговаривали ладком, и вдруг он ни с того ни с сего – в дверь и дверью – хлоп, да так, что под обоями посыпалось. И не вернулся больше, и никогда не вернется. Тетка Соня не понимала – зачем он это сделал? Или почему?
Кум, Колин крестный, сказал на поминках так:
– Не хотел жить, вот и повесился.
А почему не хотел – не понимала тетка Соня. Непонимание это ее и подкосило.
Полный дом жалельщиц набивался, выпьют маленько самогоночки – и выть. Федька после последней отсидки вернулся, разогнал их всех, да поздно – тетка Соня сама себя теперь жалела.
И сейчас жаловалась. Сидела тесно рядышком с Колей, держалась за рукав его пиджака и жаловалась, вытирая слезы крохотным платочком.
– Захожу в дом, а он висит. На крюке, на каком ваши с Федькой зыбки качались… Висит… И ведь не пьяный был, сынок, ни капельки не пьяный. Если б пьяный, я тогда б понимала, а то ведь не пьяный. И не ругались мы тогда совсем. Он выпивать ведь перестал, а из‑за чего еще ругаться? Я уж думаю, может, лучше не бросал бы? Пил бы и жил бы… А ты совсем не пьешь, сынок?
Перед Колей рюмка стояла полная – как налили, так и стояла, он к ней и не притронулся.
– Не пьешь?
– Нет, мама…
Коля сидел зажато и неподвижно.
– И правильно, сынок, не пей, одно от нее горе. Одно горе… Горе, Коля, горе! Говорю Федьке: вытащи ты этот крюк проклятый, а ему все некогда. Некогда: спит да пьет, пьет да спит… А я на табуретку боюсь залезть, голова кружится. Ты б вытащил его, сынок… Вытащишь?
Коля кивнул.
Бабы подходили одна за другой, щупали шаль, разглядывали узор, хвалили Колю, гладили его, как маленького, по головке и сами при этом робели почему-то.
Тогда и появилась рядом Верка, незаметно появилась, прямо будто из-под земли взялась.
– Ой, теть Сонь, дашь поносить?! – воскликнула она шутя.
Шум за столом стал стихать. Все смотрели и ждали, что же будет? Коля до армии с Веркой не то что ходил, как все парни с девчонками ходят – в кино там и на танцы, у них любовь была, это вся деревня знала, поэтому всем было интересно – как же они встретятся и что теперь будет? Верка была тогда девчонка как девчонка, а теперь стала мымра мымрой: накрашенная, размалеванная, в платье чуть не до пупа. Верку в Аржановке презирали, но терпели, потому как своя.
– Теть Сонь, ну дашь поносить? – шутливо настаивала Верка, но тетка Соня на шутку не отозвалась, губы поджала и отвернулась. В Веркиной руке уже была рюмка с водкой. – Здравствуй, Коль! – звонко воскликнула она, будто не ожидала его здесь увидеть.
Коля поднялся.
– Здравствуй, Вера, – сказал он тихо, но многие услышали.
– С возвращеньицем, Коль! – крикнула Верка и опрокинула в себя рюмку, выпила и даже не поморщилась.
Тут уж совсем тихо стало, даже мукомоловские притихли, почуяли: что-то такое сейчас будет…
И дальше могло случиться что угодно, но вмешался крестный, то ли нарочно, то ли случайно. Так он заорал, что даже Федька во сне зашевелился.
– Колюня! Крестничек! – и потянулся к Коле с полным стаканом. – Ну выпей ты хоть со мной, а? Я же все-таки крестный твой! Я тебя вот на этих самых руках держал, когда крестили тебя! Поп у нас был, отец Поликарп, он буденновцем в Гражданскую воевал. Бывало, как выпьет, и: «По коням! Шашки наголо, пики к бою!» Во был поп. Так ты ему, Коль, всю рясу тогда обмочил! Он и говорит: «Этот басурманин будет!» Ошибся отец Поликарп, ошибся! Вон ты какой стал! Герой! По телевизору показывали! Огонь, воду и медные трубы прошел! Знаешь, кто ты теперь? Не знаешь? А я скажу… Жилин и Костылин, вот ты кто! Эх, дай я тебя поцелую, крестничек!
Он потянулся к Коле через стол, но на беду облил нечаянно своей водкой спящего Федьку. Тот вскинулся, как медведь в берлоге, и заревел, глядя на крестного мутными невидящими глазами.
– Ну ты, чайка соловецкая!
Крестный сразу струхнул, да и всем неприятно стало, особенно тем, кто рядом сидел.
– Да ты чего, Федь, это ж я, я это, крестный, – заговорил крестный взволнованно.
– Крестный это ваш, крестный! – испуганно закричали рядом.
– Федь, ты чего, не узнал, что ль?
Даже тетка Соня испугалась, взяла Колю за плечо и к себе прижала. Но до Федьки, кажется, дошло, он, кажется, узнал и попытался улыбнуться.
– Эх ты, Федька, Федька, – засмеялись над ним. – Крестного своего не узнал!
– Чего привязались к человеку? – вступился за Федьку сам крестный. – Обознался человек, бывает. – И, облегченно вздохнув, выпил.
Федька указал пальцем на Колю, а потом обвел всех тяжелым пугающим взглядом и заговорил угрожающе:
– Колька мой братан. Кто его пальцем тронет… Я пятый раз на зону пойду, а за брата моего… – Взгляд его снова вернулся к Коле. – Понял, Колян? Сразу мне говори! Кто тебя пальцем тронет… Убить не убью, но покалечу. – Федька сел в тишине, подумал и повторил убежденно: – Убить не убью, но покалечу.
И тут к дому Ивановых, прямо к распахнутым воротам, чуть ли не к столу, подкатила машина, большая, черная, блестящая.
– Джип, джип! – закричали пацаны, которые вокруг стола все время крутились и уже не одну бутылку с него уперли.
За столом заволновались, не понимая, что это за джип такой, а увидеть, кто сидит в машине, оказалось делом невозможным – окна у нее были черные и на солнце блестели почти как зеркала. Мукомоловские уже решили, что это программа «Время» прибыла наконец, и приосанились, но они ошиблись. Дверцы машины распахнулись, и первым вышел на белый свет крепкий мужчина в новеньком костюме и белой сорочке с галстуком. Широко улыбаясь и разведя руки в стороны, словно собираясь обнять здесь всех сразу, он гаркнул зычно и весело:
