Генка торопливо полз вверх, уже не думая о силах, которых не осталось. Петух вертел головой и готовился клюнуть.
– Башку откручу, – хрипло пригрозил Генка, протягивая к петуху руку, но почему-то передумал, стал сдергивать сапоги и разорвал руку о вбитый рядом гвоздь. Кровь побежала вниз по руке к мокрой соленой подмышке, по туловищу.
– Козлы! – ругнулся Генка, не чувствуя боли, сорвал сапоги и крикнул вниз, не глядя: – Ловите!
– А-аах! – Толпа расступилась, образовав черную воронку, и, как только сапоги упали в нее, снова сомкнулась.
Генка осторожно снял гармонь, укрепил ремень на плече, стал протягивать руку к петуху, улыбаясь ему измученно и притворно:
– Пе-етя… Пе-е-етя!
Петух и не думал клеваться, лишь жалобно заклохтал.
– Бросай, долетит! – крикнули снизу.
– Ща, – пообещал Генка, наматывая на руку веревку.
И еще раз, напоследок, посмотрел вниз. И на ждущую толпу, и на яркий фанерный городок, на пляшущих, поющих и декламирующих, на торгующих и стоящих в очередях людей, на реку, на фабрику – на весь свой белый свет.
– Ну и чего? – спросил себя Генка.
– А вот и молодец-удалец, выше всех наверх залез! – кричал, обращаясь к Генке и к толпе, массовик.
Генка стоял, покачиваясь на кривых, согнутых в коленях ногах, с окровавленным боком, в мокрых от пота трусах.
– В крови-то, господи, в крови-то весь, – суетилась рядом старушка, вытирая тряпицей кровь.
– Ой ты, добрый молодец, как вас звать-величать? На каком предприятии трудитесь? – допытывался массовик.
– Да Голованов это, Гендоз… С фабрики набойщик. Его каждая собака знает!
– А… са… сапоги… где? – задыхаясь, спросил Генка.
– Сапоги… Сапоги… Сапоги… – задвигалась, заволновалась толпа, ища у себя сапоги и не находя их, пока какой-то крупный мужик, вызывая огонь на себя, не ответил спокойно и мрачно:
– Сперли, бросать не надо было!
– Не перевелись богатыри на русской земле! – кругами ходил вокруг Генки массовик. – Через леса темные, через горы высокие!..
– Сперли!! – подхватила толпа и насмешливо, и сожалеюще.
– Хор… хорошие ж вроде были… Им… импортные… – пожаловался Генка, медленно подбирая одежду и машинально отталкивая от себя все суетящуюся, вытирающую кровь старушку.
– Ага! – крикнула весело разбитная блондинка. – Жди! Губы раскатал! Повесят тебе импортные! – Толпа засмеялась, соглашаясь, а она, захохотав, закончила: – Небось и петух-то топтаный!
Толпа охнула, закачалась, взрываясь хохотом. Генка подобрал шмотье и пополз сквозь толпу на волю. Меха гармони растянулись, и она волоклась по земле.
– Голован! – крикнул кто-то ему в спину. – Подари гармонь! Все равно играть не можешь!
– Да бери… – не оборачиваясь, отпустил вякнувшую гармонь Генка.
– А петуха! Петуха! – заорали сразу несколько охочих до дармовщинки.
– Хрена вам, а не петуха, – негромко ответил Генка. И, глянув на петуха, прибавил: – Хрена им, правда, петь?
– Американец… Американец! – зашептали плотно сидящие нарядные гости за большим, еще почти не порушенным праздничным столом.
Было много набойщиков. Они тянули к Ивану руки для пожатия, улыбались, приятельски подмигивали и одновременно двигались и теснились, определяя американца на место поудобнее и попочетнее.
– Садись, Вань, и не стесняйся, – попросил Красильников, сосредоточенный и серьезный, будто не его сын, а он сам сегодня женился.
– Полотенчик вам, чтоб не обкапаться, – суетливо и ласково проговорила какая-то женщина и положила на колени Ивана вафельное полотенце.
Только теперь Иван увидел, выделил из всех жениха и невесту. Они были похожи друг на друга: бледные от волнения, худые, остроскулые, с тонкими нервными губами и светлыми глазками.
Иван приподнялся и протянул невесте букет:
– Поздравляю.
– Спасибо, – ответила та и смущенно опустила глаза.
Иван протянул жениху ладонь, и тот поднялся, опираясь руками о стол – почти от самого паха у него отсутствовала нога. Прислоненные к стене, за спиной стояли дюралевые костыли.
Напротив сидел крупный и плотный, с залысинами, в импортном костюме-тройке мужчина и буравил Ивана внимательным взглядом. На груди его висели несколько медалей, послевоенных, какими награждали всех офицеров к разным юбилеям. Он решительно поднялся, и медали слабо звякнули.
– Попов Николай Иванович! – представился отставник громко и отчетливо. – Всю сознательную жизнь – по службе Родине, по дальним гарнизонам. После выхода в отставку – по велению сердца на должности тамады. – Он указал рукой на молодых: – Виновники торжества. Невеста у нас – человек известный, герой славы трудовой! Передовик! Депутат райсовета! Фамилия громкая – Зайцева!
Но кто-то весело крикнул:
– Теперь будет Красильникова!
– Теперь Красильникова, – важно согласился майор. – А жених у нас – герой славы ратной! Выполнял интернациональный долг. Имеет боевые ранения и соответственно награды.
За столом притихли, поглядывая то на жениха, то на американца.
– Прошу всех встать! – по-командирски зычно скомандовал тамада.
– А ты сиди, сиди, – зашептали сидящие рядом женщины на пытающегося подняться жениха. – Не вставай, сынок! Свет, да скажи ж ты ему!
Но жених встал, и все остальные, разумеется, встали с рюмками в руках.
– В присутствии нашего уважаемого гостя предлагаю поднять тост… – Тамада выдержал паузу, и стало очень тихо. – За дальнейшее улучшение отношений между СССР и США! За потепление международного климата! Как военный человек, я скажу: трудно все время держать руку на пусковой кнопке… Она ведь может и дрогнуть! И трижды прав Михаил Сергеевич: «От конфронтации к сотрудничеству, от сотрудничества к дружбе»! За дружбу!
– За дружбу! – дружно поддержали тамаду гости.
– За дружбу! – тянули они свои рюмки к рюмке Ивана.
– За дружбу…
– За дружбу!..
– За дружбу.
Чокаясь с одним, другим, третьим, Иван вдруг заметил стоящего в двери Генку. Тот опирался плечом о косяк двери и, держа под мышкой петуха, смотрел на Ивана гипнотизирующе и насмешливо.
– А за любовь?
Генку услышали, но не увидели еще и согласились:
– И за любовь, и за любовь!
Тамада кинул в свою рюмку хлебный мякиш, притворно удивился, будто неожиданно там его обнаружил, и, окинув всех лукавым взглядом, воскликнул:
– Что такое? Непонятно! Что-то мне горько… Горько!
– Горько! Горько! – охотно и дружно стали вторить ему гости.