Иван поднялся и пошел к дороге, но обернулся на ходу и проговорил:
– Я люблю вас, Анна.
– Да брось ты, Геныч… Детей нет… Задница об задницу и разбежались…
Димыч, Генкин сосед по квартире с подселением, курил, отхлебывая из кружки чай. Он был в красной линялой майке, на правой его руке у самого плеча падал в затяжном прыжке десантник.
Горестно обхватив голову, Генка сидел рядом. В цинковом бачке кипятилось и булькало на плите белье.
– Она думает, я к ней побегу, прощенья просить стану. – Во! – Генка показал руку от локтя. – Сама попросит. Я ей сделаю! Я ей, проститутке, сделаю… Узнает, кто в доме хозяин…
Из соседней с Генкиной комнаты вышла жена Димыча, крупная, рано начинающая полнеть, в коротком застиранном халате. За нею шариком выкатился ребенок в мешковатых ползунках и распашонке.
– Им сперва свобода нужна. А потом за любого хватаются. Полгорода разведенок бегает, глазами стреляют… – продолжал Димыч.
Жена фыркнула по-женски оскорбленно:
– Ты можешь хоть газ прикрутить – вода льется. Все про баб! Чем других учить, за собой погляди!
Димыч поднял на нее удивленно-недобрые глаза.
– Чего? Чего? – спросил он, возвышая голос. – Ты вон за ребенком гляди лучше!
Тот сидел на полу и играл грязными картофелинами.
Жена, похоже, побаивалась этой интонации мужа, подхватила заревевшего ребенка, шлепнула его и пошла в комнату, хлопнув дверью.
– Придет, я ей сделаю… – успел повторить угрозу Генка, как вдруг щелкнул замок и отворилась входная дверь. Генка подскочил, кинулся решительно в коридор и, увидев Аню, бухнулся перед ней на колени.
– Ань, ну прости, – заговорил он моляще. – Прости меня, Анют, за все прости.
В Аниной опущенной руке был большой бумажный сверток.
Из соседней комнаты выскочил ребенок, глядя удивленно на Генку, который был сейчас ростом вровень с ним. Жена Димыча выглядывала из открытой двери с удивленным любопытством.
Сам Димыч сидел в кухне и продолжал спокойно курить и пить чай.
Аня смотрела на стоящего у зеркала мужа и встревоженно спрашивала:
– Не жмет?.. А в плечах?.. А под мышками?.. А на спине не коротка?.. Боюсь, в поясницу дуть будет.
На Генке была несколько нелепая летом зимняя кожаная куртка с меховым воротником. Генка поднимал и опускал руки, приседал и делал наклоны и говорил… Аня перебивала его, спрашивала вновь: «А здесь не жмет?» Но Генка продолжал рассказывать. Вот его рассказ…
– Мне сон тогда приснился. Помнишь, ты еще спрашивала: «Расскажи», а я не стал рассказывать, потому что боялся… Чтоб не спугнуть… Знаешь, мне что приснилось? Коммунизм! Ну, не совсем, конечно, я уже в коммунизм не верю, но – как бы, как в детстве… Знаешь как? Весна, тепло, ну, как на Первое мая. Листочки такие маленькие, зелененькие, липкие еще. Улицы чистые, как будто их веником подмели. И женщины стволы известкой белят… Пахнет известкой… А небо – синее… Синее-синее! И народ гуляет. Флаги, шары разноцветные… И мы с тобой… – По Генкиному горлу катнулся кадык. – А рядом двое детишек… Наших… Девочка и мальчик… Девочка постарше, мальчик помладше… – Он помолчал и повторил: – Девочка постарше, мальчик помладше…
– А не холодная? Зимой не холодно будет? – все волновалась Аня.
– Да ты чего, Ань? – улыбался Генка. – Еще какая теплая, я уж весь упрел. И не жмет нигде, и не мала, и не велика… В самый раз! – Он обнял жену, прижал к себе. – Только как же ты без Черного моря… Сколько лет уже ты без Черного моря…
– А, – сказала Аня и махнула рукой.
– Тоже правильно! – охотно согласился Генка. – Здесь отдохнем, крестному картошку выкопаем… Да! Светка прибегала! Плачет, а сама рада… Ей Леха пузо натер! Заявление уже подали. На День города свадьбу сыграют – приглашали… А Леха молоток! «Оторвало, оторвало…» Не оторвало!
Генка спал – похрапывал во сне. Аня не спала – глаза были открыты. Из‑за стены доносилось равномерное поскрипывание кровати и звуки любви – не очень страстные, семейные, приглушенные, чтобы не разбудить детей и не тревожить соседей… Окно было открыто. Ночь стояла теплая, душная. Где-то погромыхивала, приближаясь, гроза…
Ивану хорошо работалось. Подавшись к экрану дисплея, он быстро набирал текст, напевая под нос про березоньку, которая во поле стояла. За окном погромыхивал гром, за стенкой похрапывал сосед Альберт.
Внезапно темнота за окном осветилась близкой молнией, и на мгновение стало светлей, чем днем. И в то же мгновение в компьютере что-то затрещало, посыпались искры, и над ним поднялся легкий дымок. Экран погас.
Иван понял, что произошло, и выругался хлестким и злым американским ругательством.
Альберт перестал храпеть.
Иван поднялся, опрокидывая стул, и заругался уже по-русски:
– Чёрт подери! Двести страниц текста! Полгода работы! Чёрт… Чёрт подери!
Словно издеваясь над ним, кто-то в ответ вырубил свет.
Иван горько рассмеялся и не стал больше ругаться. Подошел к окну, распахнул раму, вдохнул полной грудью пьянящего грозового воздуха.
Гроза бушевала такая, словно здесь была не средняя полоса России, а Юго-Восточная Азия, какой-нибудь Сингапур, – с мечущимся из стороны в сторону обезумевшим ветром, беспрерывным, катающимся туда-сюда грохотом грома и аритмично-частыми белыми вспышками молний.
И вдруг Иван почувствовал, что в комнате кто-то есть, что кто-то стоит за его спиной.
– Кто здесь? – спросил Иван, не оборачиваясь.
– Это я, – ответила Аня.
Они стояли посреди комнаты, и Иван прижимал ее к себе.
– Я полюбил… Я влюбился… Я люблю вас, Анна… – бормотал Иван, прижимая ее к себе сильнее.
Свет зажегся так же внезапно, как и погас. Иван словно испугался чего-то и опустил руки. Аня стала маленькой, как ребенок, и немного жалкой.
– Знаете, что я хотела вам сказать? – заговорила она. – Помните, я вам говорила, что наши платки никому не нужны и скоро их совсем не будет? Когда я это вам говорила, я сама в это верила. Но, может быть, не совсем, не до конца, но все-таки верила. Так вот, в тот же день я встретила одну знакомую старушку, и она мне сказала: кто-кто, а старухи наши платки всегда носить будут. Я сначала пропустила это мимо ушей, а потом подумала: а ведь старушки всегда будут… А значит, и платки наши тоже всегда будут, правда же? И я тоже буду когда-нибудь старушкой и буду носить наши платки…
Иван смотрел на Аню, слушая ее сбивчивое и смущенное откровение, и улыбался.
– «И будем мы старые хрычи, а жены наши будут старые хрычовки…» – процитировал он, и Аня взглянула на него с нежностью и благодарностью.
Он взял ее за руки и заговорил негромко и ласково, как взрослые иногда разговаривают со своими детьми:
