Иван на секунду задумался и направился к своей машине, рядом с которой стояла и машина Альберта. Иван открыл дверь «вольво».
– Ты далеко, сосед? – встревоженно спросил Альберт.
– Покатаюсь, – отозвался Иван.
Альберт посмотрел на свою машину, потом в пугающую темноту улицы, подошел, сильно вдруг захромав, к сидящей на приступке тете Паве и сел рядом.
Иван ехал быстро, очень быстро, и вдруг резко, с колесным визгом затормозил, чуть не врезавшись в протянутый через дорогу канат. Он выскочил из машины и неожиданно обнаружил, что это всего лишь нитка – канатом она казалась в свете фар.
Иван сердито разорвал ее и увидел перебегающего через дорогу человека в белой рубашке. Схватив с сиденья машины фонарь, Иван кинулся следом.
Тетя Пава и Альберт сидели на приступочке бочком к бочку и разговаривали. Говорила тетя Пава, Альберт слушал.
– Она-то девка хорошая, а он – никудышный. Живут… А как получилось? У ней жених был, Аркаша, он газету на фабрике выпускает. Человек обходительный, грамотный. Они уже заявление в загс подали. Вот и шли они по парку Урицкого вечером, а там любовские, фулиганье, они к нашим драться приходят. Аркаше сказали: «Иди», он и пошел… Испугался, конечно, а как не испугаешься, если у них ножики? Да они б с ней ничего и не сделали, у нас этого баловства нет. Попугали б… А Тут и Генка идет. Он хоть ее и не знал, а вступился. Ему что – он свою жизнь ни в копейку не ставит… Он ее за спину спрятал, а сам ножик свой вперед и никого не подпускает. Их человек десять, а то двенадцать, это я уж сама видела, прибежала, не поздно еще было, часов восемь. Вот так и ходили они кругом. Один вперед кинется, а Генка ему ножик навстречу – тот назад! Народу собралось! За милицией побежали, а те сами любовских боятся, да и на Генку у них зуб, мол, зарежут его, нам спокойнее будет. Целый час они так кружились, кружились… Генка спереди, а она за него сзади держится… Потом разошлись… Не помню уж как. А потом его, Генку-то, все одно посадили! Он одного так по голове доской треснул, у того чуть мозги не вылетели… Сгоряча, и не того треснул, кого надо было, – перепутал.
– Да я знаю… – кивнул Альберт и нахмурился.
– Он это был, Генка, в белой рубашке, – убежденно проговорила тетя Пава.
Человек в белой рубашке бежал впереди, делая на бегу зигзаги, стараясь вырваться из света мощного фонарного луча. Подкованные каблуки звонко цокали по асфальту. Иван бежал в кроссовках бесшумно и азартно, приближаясь к убегающему все ближе и ближе. Тот задыхался и сдавал. Иван схватил его за плечо и рванул к себе. Незнакомый подросток смотрел испуганно и одновременно нахально.
– Дядь, ты чего? – спросил он и напомнил, оправдываясь: – Городушки же…
Иван усмехнулся и разжал руку.
– А у него в комнате телевизор стоит, привез с собой, сам на кнопочки жмет, а сам в телевизор этот смотрит, – сообщила тетя Пава.
– Это не телевизор, – поморщился Альберт и важно прибавил: – Это ЭВМ – электронно-вычислительная машина.
– А-а, – понимающе закивала тетя Пава. – Считает?
– Считает, – согласился Альберт.
– Считает… Американец… – задумчиво прошептала тетя Пава.
Город был погружен в темноту, но не спал. Где-то кто-то засвистел, следом раздался жуткий крик и сатанинский дурацкий смех…
Железная автобусная остановка была поставлена на попа.
На телеграфном столбе болталось огородное чучело.
Человеку со штурвалом на большом монументальном плакате были пририсованы усы-пики и другие атрибуты мужской доблести.
Впереди темнел забор, за ним возвышались фабричные корпуса. У проходной сидели на ящиках двое, курили и разговаривали. Один держал между ног ружье.
Иван остановился и, оставаясь невидимым, слушал.
– Не, раньше войны другие были – правильные, честные… Раньше если война, так наш князь с ихним ханом, например, выходит один на один. Они выходят, а народ стоит: там ихний, тут наш. Бьются, бьются! Кто победил – того и взяла. А народ-то целый остался! Князя-то нового выбрать можно, зато народ цел! А теперь все наоборот. Сами сидят там, а людей своих изводят. Ну, вот хоть в ту войну – разве не так было? Их оттуда Гитлер гнал, нас отсюда Сталин. Так же? А если по-правильному, как надо, так пусть бы вышли да морды друг дружке квасили! А мы бы поглядели! Так же?
Собеседник помолчал, размышляя, и спросил:
– А чья бы, как думаешь, взяла?
– Да думаю – Сталин, – помедлив, ответил первый. – Он грузин, покрепче вроде был…
Человек выплюнул окурок и быстро поднялся, глядя в сторону Ивана.
– Это я, – подал голос Иван.
– Американец, – шепнул второй.
То были набойщики, Иван узнал их: Красильников и Тарасов.
– А, это вы, – приветливо заулыбался Красильников.
Иван подошел, поздоровался с каждым за руку.
– Не спится? – дружелюбно спросил Тарасов и предложил: – Садись, Вань, посиди.
Иван присел.
– А мы вот охраняем… Ашот попросил… Городушки… – объяснил, почему-то смущаясь, Красильников.
– Городушки, – повторил Иван.
– Ну, как вам у нас? – подавшись вперед, заинтересованно спросил Тарасов.
Но Иван не успел ответить. Красильников вскочил вдруг, вскинул ружье и выстрелил в небо. Длинное белое пламя осветило всех троих.
– Ты чего, Жор? – с удивлением и интересом обратился к нему Тарасов.
– Сын у меня женится, – сказал Красильников, и в глазах его стояло счастье.
Дом был маленький, словно игрушечный, и стоял на самом краю Васильева Поля, где начинались луга и лежали заросшие по краям осокой озерца. Сквозь квадратное окошко в дом пробивались розовые лучи закатного солнца, освещая прикнопленные к стене фотографии Гумилева и Ахматовой, а также большой портрет Пушкина – огоньковскую репродукцию с картины Кипренского в любовно сработанной самодельной рамке.
Аня лежала на своей детской кровати – узкой и короткой, на боку, поджав под себя ноги и подложив под щеку сложенные ладони. Она была в верхней одежде и лежала поверх пледа. Глаза были закрыты, но она не спала.
По маленькой комнатке взад-вперед вышагивала Анина мама – пожилая, сухощавая, с учительским пучком седых волос, и, держа в руке книгу, читала вслух – громко и выразительно:
Я плачу… Если вашей Тани
Вы не забыли до сих пор,
То знайте: колкость вашей брани,
Холодный, строгий разговор,
Когда б в моей лишь было власти,
Я предпочла б обидной страсти
И этим письмам и слезам.
К моим младенческим мечтам
Тогда имели вы хоть жалость,
Хоть уважение к летам…
