Ну что, Жека, теперь ты чуешь парнóе дыхание вечности, обжигающее её прикосновение… Чуешь, как мироустройство сквозь века огромной и гудкой листвяжной балкой отдалось в нутро, расщепившись, провернулось там ржавыми трёхрожками, мотануло навильник сокровеннейших жил твоих? Это ты его удостоен – раз опрокинуло навзничь и спину заломило, раз в перину вдавило-бросило, что всё валишься и не долетишь никак до упора, только мутит да звёздочки мелькают.
Ну, теперь-то хоть ты понял, что всё по правде? Что вырвало зарезавшийся полоз из снежного плена, бросило сани на ровный и крепкий снег, горящий аки молния, и замерли они, будто вкопанные, посередь села, отданного на сожжение.
И что настанет день, когда придётся так же, как эти избы, стоять и ждать спички. И спросишь тогда себя: а что сделал я для этой земли, для этих людей? Сколь вещих слов от глухоты своей уберёг? Сколь сёл от пожара спас? Сколь брёвен ошкурил, сколь паза выбрал и сколь венцов собрал? И что за добро составил рядком у стен рубленой своей души?
Глава 11
Калитка
Светлой памяти Олега Овчинникова посвящается
1
С утра был несусветный какой-то завтрак, домашние беляши, яичница с салом, блинчики со сметаной, заправка термосов и вкуснейшая ссобойка, которую заботливо собрала Татьяна, и Серёга, терпеливо и ответственно стоящий в валенках и незастёгнутом бушлате рядом с машиной и наблюдающий предотъездную возню. И всё спрашивающий: «Трос-то нормальный? Фал… Ну хорошо. Проверяйте добром всё», – и не сомневающийся в достойном ответе. И: «Ну всё, давайте, мужики!» и прощальная фигура на белом снегу. И снежный хрустящий выезд на главную улицу, и поворот, и снова трасса – гудящая серая жила, на карте пересекающая Сибирь жирной чертой, а в жизни узкое в два кузова полотнышко, тонкой асфальтовой кожуркой лежащее на гигантской бочине Земли.
Поначалу разговаривали плотно и живо, потом, по мере того как подсыхала и ветрилась свежая плоть нового дня, всё больше добавляли в разговор пауз, а потом впали в молчаливое томительное приближение к Красноярску. Чем ближе Женя подъезжал к дому, тем сильнее чувствовал разъедающее недовольство людьми, которое кругами разрасталось из его собственного недовольства собой и охватывало в первую очередь близлежащих.
Последнее время он перестал понимать своего старшего брата, Михалыча, которого всегда считал героем и примером. Женю раздражала его неспособность ни на что, кроме укрепления своего хозяйства. Узнай, как половчей ему сделать… Дождался, пока обложили со всех боков. А теперь, смотри, зачесался! Думал в тайге отсидеться! Он почему такой-то? Почему в районной газетке закон-то не почитать было? Почему не интересует ничего, что хоть на сантиметр в сторону? И откуда этот индивидуализм запредельный? И это выгадывание на мелочах и проигрывание в главном? Почему, когда приехал молодой охотовед, которого охотники хотели свалить за рваческое отношение к делу, Михалыч после бурного собрания негласно отозвал его в сторонку: «Ну, ты эта… прирежь мне ещё пяток квадратов». Почему, когда договорились с товарищами-охотниками гонять с участков обнаглевших туристов, взял да и подвёз их целую группу на верёвке («Больно вид у них несчастный»), да ещё и ухватил в подарок две (две!) блесны, про которые сказал: «Хоть две, а всё прибавка!» И это при том, что у него пять коробок этих блёсен! А когда решили сжечь танкетку тюменцев, залезших на чужую территорию, в самый решающий момент вдруг озаботился сливанием с неё бензина, поехал обратно за канистрами, а в это время на место прилетел уренгойский вертолёт, и всё сорвалось. Почему до глубины души презирая Григория, он перезванивается с ним, беседует негромким воркотком всё из тех же хозяйских соображений, что, дескать, с паршивой овцы хоть шерсти клок, и зная, что Андрюха от этого просто бесится? Почему, когда Женя собрался в храм на службу, сказал самоуверенно и бодро: «Религия – хорошее дело!» – но идти с ним наотрез отказался?
А Андрюха? Этот ещё похлестче будет! Какого хрена он в Москву упорол? Какого рожна Сибирь оголил, индюк, когда её, наоборот, людьми нормальными заселять надо, пока китайцы не заполонили? Чо он в этой Москве-то добился? Дожился, что квартиру уже не снимает, а живёт, как бичара, на чьей-то даче разваленной и в город на электричке ездит. Чо он на этого Гришку шипит всё да шипит, давно бы рыло начистил и успокоился!
Андрюха всё больше не давал покоя, и Женя вспоминал с негодованием его цивилизованные ухватки, как в тайге на съёмках он жил отдельно в палаточке, и она в ночном летнем полусумраке светилась особым фонариком, и где Женя обнаружил книжечку, обкусок шоколадки в мятой фольге и отпитый коньячок в плоской бутылочке. Его раздражала эта московская лояльность ко всему, какая-то примиримость, подаваемая как некое знание, душевный объём, что ли, расширенный за счёт лаза в Европу. И что Андрей звонил пьяный, ругал Москву и продолжал там сидеть. А напивался к московской ночи, то есть когда Женя или спал, или досыпал. И говорил, что всё, переезжает в Сибирь, что на Красноярской киностудии «Вовка его берёт с потрохами», и они вот-вот заживут и свернут Саянские горы вместе с Тоджинской котловиной и хребтом Хурумнуг-Тайга. А то «эти москали клятые до чего тут докатились: каку-то придумали Барвиху-Лакшери-Виладж! Прям название! Типа торговый центр… кабачищи… и прочее… Совсем охренели!» Каждый звонок был с новым жизненным планом, видимо, Андрюха придумывал, проживал его, а когда тот проваливался, брался за новый. Последние пятьдесят километров тянулись совсем постыло. Затекала левая бездельная нога и просила сменить положение, и Женя то сгибал её в колене, то возвращал на площадочку. Новое беспокойство овладело им на подъезде к городу. Где Вэдя и почему молчит Маша, которой он отбил письмецо из Хонхолоя? И хотя он понимал, что вряд ли они уже встретятся, и даже как раз из-за этого молчание тревожило и изводило особо. Ещё надо было понять, где ночевать, и он снова набрал Вэдю, но телефон был выключен.
Женя позвонил Данилычу, которому предстояло сдать Шейнмаейра:
– Конечно, заваливайте. Я дома.
Женя уже заехал в город и тёк замедленно в шугующей кузовами улице по Правому берегу к Предмостной. Пыхтящее морозным паром окруженье несло его самотоком под крылья в смугло-жёлтом свете фонарей и только в пробке осторожно опустило на передышку. Позвонил Юрка Бояринцев:
– Женя, где ты? – раздалось сквозь далёкое ступенчатое эхо.
– Юрка! – обрадованно отозвался Женя. – Привет, братан! В Кырске, вот въехал только!
– Да ты чо?! Кунашир тобой гордится!
– А остров Танфильева?
– Тем более, Жека!
– Спасибо, брат! Машина отличная!
Через минуту позвонил Данилыч и раздражённо спросил:
– Ну, вы едете? Ну давайте.
– Купить чо-то надо?
– Да не надо… На месте… Давайте дуйте.
– Кто? – спросил Витя.
– Данилыч, – пожал плечами Женя.
– Чо хотел?
