– Поехали.
– Куда?
– А вот прямо. Сделав круг, они вернулись обратно.
– Кимаста? – спросил Юра.
– Кимаста, – ответил Женя, – правда… кимаста. Спасибо тебе. – Он сжал его плечо.
– Я рад. Пойдём. Они ещё долго сидели за столом.
– Хочешь кимчибасику? А вот вассаби… Пробуй…
– Кимастецки… Ну, как нельмушка? Пробуй давай… Слушай, а там что такое стояло, белое?
– Шхуна японская… «итоку-мару».
– Мару – это что?
– Шхуна.
– А вообще японцы… какие они?
– Японцы… Ну… У японца… у него всё наоборот. Он в палатке башкой к выходу спит… У него гора ямой называется… Тятя-Яма… Что ты хочешь? Поперечная душа… На Тятю
[8]
поднимались с ними… и там обедали… Я мусор закопать хотел, дак они меня самого чуть не закопали – оказывается, мешки с собой припёрли в такую верхотуру, всё в них сложили и на своём горбу вниз унесли. А окурки в специальные подсумочки пихали… на поясе. Ну что? Койка-мару?
– Койка-мару…
С утра погода напоминала енисейскую осень в самые сырые минуты. Стояло около нуля градусов. Берег был в рыхлой ледяной корке. Японские горы еле проглядывались, но стояли на местах и несколько раз, когда расходились тучи, сияли ровно и сдержанно. На душе было спокойно, оттого что он наконец был рядом, под ним – этот невероятный остров размерами сто двадцать на пятнадцать километров.
Все главные места Женя хорошо помнил по тому лету, и не особо хотелось повторять их в этой серой полуосени… Кратер старого вулкана, превратившийся в озеро с химически синей водой… Сульфатары – глазки, сквозь которые земное нутро выпускало серный пар – ярко-жёлтые, в кристаллах самородной серы… Мыс Столбчатый, где лава, остывая, покололась на ровные одинаковые жилы, и одна скала, высоченная и широкая, стояла в этой насечке, как северное сияние или гигантский оргaн, и так и называлась. Каждая труба на срезе была шестигранной, и все прибрежные ступени, пирсы, плоскости казались набранными из шестигранников, словно кто-то забил туда огромные болты… А пихты на берегу походили на этажерки – такими слоистыми, распластанными были их измученные ветрами кроны.
– Да, кимастово… – задумчиво говорил Женя по дороге со Столбчатого. – Ты спрашивал, куда меня свозить? Отвези меня на Малую гряду. На Танфильева. Ага?
Юра отвёз его в Головнино и отправил на знакомой кавасачке на самую южную оконечность Малой гряды – на его любимый остров Танфильева. В трюме замасленный дизель «ямаха» грохотал с мучительной яростью, и с кормы туго лупил выхлоп и летели пар с копотью, и стремительно уносилась широкая и белая траншея воды. И всё было объято океанским ликованием, только не хватало буревестников, как тогда летом, а неслись одни топорки с рыбёшкой в клюве, и рыбёшки падали, и те, снижаясь косыми стрелами, срывали новых и летели стремительно, повально и мощно, сливаясь с Океаном в единый пласт, в одно счастливое месиво воздуха, волны, из которой несколько раз казали киты свои плавники.
Кавасачка подошла к ржавому охотнику, стоящему носом в берег и служившему пирсом. Берег вздымался сплошным отвалом из раковин гребешка – крупные, веерно ребристые, они хрустели под ногами. Здесь же, на берегу, жили в сборных домушках путинщики. Женю поселили вместе с ними.
Шла полным ходом ежовая и крабовая путина. Ежами занимались водолазы, а остальные ребята целыми днями проверяли на кунгасах крабовые порядки, и Женя ездил вместе с ними. Обедали в каюткомпании, где на столе топорщились пучками ракет японские соусы. На дворе в отдельном ангаре стояли сварные ванны из нержавейки. После работы ребята наполняли их горячей морской водой и лежали в них, закрыв глаза. Считалось, что это лечит кости и затягивает раны.
Хорошо спалось на новом месте. Необыкновенно выпукло и без остатка отливалось в душе происходящее, и сны ложились на сердце легко и жили с явью равноправно и ярко. И красотой синей воды и окрестных гор прилил-перетёк по незримым сосудам Машин образ. И наутро особенно остро ощутил он беззащитность её теплого рта, и эта утечка тепла через самого слабого особенно поразила. Почти до вечера он проверял с ребятами ловушки, а после обеда, чуть передохнув, вышел на улицу.
По западному берегу он прошёл на самый юг острова и смотрел через двухмильный пролив на деревеньку Носсапу, на высокий маяк с электрически синими огнями, а потом поднялся и остановился у огромного железного креста, стоящего на бетонном основании. Когда-то он показался Жене сваренным из ржавой американской рулёжки, которой был завален весь Кунашир и которой в Сибири городили огороды возле разобранных взлётно-посадочных полос, давно залитых бетоном. Так он и запомнил его, а теперь оказалось, что ствол и руки креста, огромные, как лопасти или крылья, были сварены специально и напоминали своей грубой ажурностью арматуру не то моста, не то крана.
Женя встал у креста на колени и попросил прощения за всё, что натворил в своей жизни, и за всех людей, которые живут, как ему казалось, в пол-, в четверть, в сотую часть веры или вовсе без неё. Потом он поцеловал крест в трудовое железо.
То, что крест оказался сваренным не из рулёжки, а из простого железа с дырками, нисколько не удивило его – с ним и раньше такое случалось. Он подумал, что если б это была заморская рулёжка, а остров непонятно чей, то так даже и острее. Тогда можно было бы сказать, что на японском острове под православным крестом из американского железа стоит на коленях русский человек. И спрашивает куда-то вдаль, через жилы-облака, реки-проливы и руки-дороги: «А чья же это земля, Батюшка Енисей, отзовись, если слышишь меня? И почему дорога она так, что мурашки ползут по спине и душу сводит океанским ознобом?» И отвечает Батюшка Енисей – сквозь слова-облака и реки-дороги: «Слышу тебя, брат ты мой, и вправду, как поднесённый стоишь. Знай, что в тебе только дело, и в руках твоих слёзы твои, и если они настоящие и приняла их земля без остатка, то твоя это земля во веки веков».
Потом Женя прошёл на восточное побережье, где прибойная волна омывала оледенелые глыбы базальта, переливалась синими струями в белёсых ваннах, подымалась и убегала, и поверхности её ходили, как на весах в чашах и чашках. Он подошёл совсем близко к воде, так что до него добивали брызги и гул поглощал с головой. Потом он что-то спросил у грохочущей массы…
И, кивнув, быстро отошёл от воды и стал торопливо забираться на высокий обрыв. Наверху он некоторое время стоял, глядя в океанскую даль, а потом достал из внутреннего кармана чёрный и блестящий брусочек с кнопками, что-то нащупал в нём и крикнул:
10
– Маша, ты меня слышишь?
– Да! Это ты? – ответил далёкий голос.
– Я. Что ты делаешь?
– А как ты думаешь? – голос прерывался и множился.
– Я думаю, что ты… ты покупаешь сапоги.
